Карина Демина - Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака

— А вы, дорогая сестрица, плоть умерщвляли.

— Я соблюдаю посты, — острый подбородок Катаржины задрался так, что видна стала и родинка под ним, круглая, аккуратная, с торчащим из нее черным волоском. — И придерживаюсь умеренности во всем…

— Кроме веры.

— Вера не может быть неумеренной!

С этим Евдокия спорить не стала. Ни к чему…

— А вы что скажете, Богуслава, — Катаржина обратилась к той, от которой ждала поддержки и понимания. — Вы ведь много занимаетесь благотворительностью…

Легкий наклон головы, надо полагать, согласие.

И улыбка, преисполненная участия.

— Я полагаю, что судить — это дело богов, — голос медвяный, сладкий до одури, и хочется слушать его, внимательно, чтобы ни словечка не пропустить… и даже не в словах дело, но в самом звучании этого голоса. — Людям же следует в меру сил соблюдать их заветы… и помогать оступившимся… я делаю ничтожно мало… вы, моя дорогая Катаржина, говорили о золоте… золото я получила едино по праву рождения. И до того несчастного случая со мной полагала сие единственно возможным… правильным даже… я думала лишь о себе, о собственных желаниях… и к чему все привело?

Богуслава потупила взор.

И руки ее в кружевных перчатках дрогнули. Тонкие пальцы скользнули по изумрудному атласу, комкая… точно желая продрать плотную ткань.

Или содрать?

Евдокия с немалым трудом отвела взгляд.

— Но Иржена в своей милости преподала мне хороший урок… я поняла, то жизнь наша скоротечна, что душа — беззащитна пред созданиями Хольма… и что путь праведных тяжел… да, признаюсь, я и сама думала о том, чтобы уйти от мира, но…

Ресницы дрожат.

А взгляд… не во взгляде дело, но в самих глазах, неестественно — зеленых, ярких чересчур.

— Мне не хватило смелости. Я слишком люблю эту жизнь… и вашего брата…

Ложь.

У лжи сладковатый вкус, но нынешняя горчит. И Евдокия касается собственных губ, слишком жестких, несмотря на все бальзамы и восковые помады, которыми ей приходится губы мазать в попытке сделать их хоть сколь бы подобающими даме ее положения.

Как же ненавидит она собственное это положение!

— И потому остается малое. Я помогаю иным, тем, о ком некому позаботиться… или тем, кто имел неосторожность оступиться… мне ли осуждать их? Я ведь знаю, сколь сильны порой искушения… — батистовый платочек у щеки.

И странно, что щека эта белей платочка.

А слез нет. И сам платочек этот — часть представления. Вот только для кого его играют? Для Катаржины, которая глядит на Богуславу с восторгом, едва ли не как на святую… для Евдокии?

Для близняшек, которые застыли, склонив головы друг к другу…

— В моем приюте примут всех и дадут укрытие. Накормят. Утешат. Научат полезному делу, а после обучения определят в хорошее место. Я сама беру девушек в свой дом горничными, а после, когда вижу, что они освоились, даю им рекомендации…

— Вы так добры! — хором выдохнули Августа с Бержаной.

Добра.

И странно, ведь не вяжется эта доброта с обличьем Богуславы. Никак не вяжется, однако же…

…есть приют, о нем писали газеты.

…и Евдокии пришлось побывать на открытии, потому как она ведь родственница ныне…

…будущая княгиня…

…княгине надобно заниматься благотворительностью и делать это правильно, не роняя своего, княжеского, достоинства…

— Более того, — платочек выпал из пальцев Богуславы. — Я помогаю этим девушкам устроить свою жизнь. Кому как не мне знать, что истинное счастье женщины — в ее семье. Я хочу, чтобы мои подопечные были счастливы…

…снова ложь.

Но в чем? И не может ли случится такое, что Евдокия в своей иррациональной неприязни отвергает поистине доброго человека? И пускай Богуслава надменна, но так она, в отличие от Евдокии, урожденная княжна…

— Я пригласила сваху, хорошую проверенную женщину, которая осознает все тонкости… положения моих подопечных…

— И у нее получается? — шепотом поинтересовалась Августа.

А Бержана кивнула, присоединяясь к вопросу.

— Получается. Конечно, не в Познаньске, здесь мужчины избалованы. Кому нужна бесприданница? А вот на границе… там трудолюбивую сироту встретят с радостью…

Наверное, она бы еще рассказала, о границе ли, о приюте и его обитательницах, но дверь в гостиную распахнулась:

— Доброго вечера, дамы, — Себастьян отвесил шутовской поклон. — Хотелось бы надеяться, что вы мне рады, но давно уже не тешу себя иллюзиями…

Катаржина поморщилась.

Близняшки вздохнули.

— Себастьян такой…

— …невежливый.

— …совершенно невоспитанный…

— …мы здесь беседуем…

Они говорили по очереди, в этой речи дополняя друг друга.

— Катаржина, ты с прошлой нашей встречи стала еще благочестивей, — Себастьян поцеловал сестре ручку, близняшкам кивнул, а Богуславу и вовсе будто бы не заметил.

— С чего ты взял?

Как ни странно, но Катаржина зарозовелась, верно, эта похвала была ей приятна.

— Чувствую, — вполне серьезно сказал Себастьян и, отстранившись, внимательно оглядел сестру. — Ты уж поаккуратней, дорогая… а то этак и нимб скоро воссияет…

— Какой нимб? — улыбка Катаржины мигом исчезла.

А вот румянец сделался красным, болезненным.

— Обыкновенный. Такой, знаешь… — Себастьян поднял над головой растопыренную ладонь. — Нимб, конечно, не рога, но сомневаюсь, что к нему в обществе с пониманием отнесутся.

— Ты… все шутишь!

— Стараюсь.

Близняшки вновь вздохнули.

— А вы, дорогие, смотрю цветете, что майские розы… сиречь, пышно и бессмысленно… впрочем, я ж не о том… то есть, о том тоже, но это к случаю. Дусенька, отрада сердца моего, а также разума, которому общение со слабым полом всегда дается тяжко, не соблаговолишь ли ты уделить мне минуту твоего драгоценного времени? Можно пять. От десяти тоже не откажусь.

Себастьян оказался вдруг рядом.

Руку подал.

И хвост его скользнул по юбкам.

— А мне вы ничего не хотите сказать… любезный родственник? — голос Богуславы утратил прежнюю сладость.

Теперь каждое произнесенное ею слово отдавалось в висках тянущей болью.

— Ничего, — Себастьян рывком поднял Евдокию. — Боюсь, у нас с вами не осталось общих тем…

— Пока не осталось.

— В принципе, — жестко отрезал он.

— Вы злитесь… интересно, что же стало причиной вашей злости? И почему вы готовы обвинить во всем меня?

Ноющий тон.

Зудящий.

Будто комар над самым ухом вьется… и Себастьян тоже слышит этого комара. Встряхивает головой и, стиснув зубы, бросает:

— Прекратите…

— Что прекратить?