Чёрный фимиам (СИ) - Леха
Но жабёнок был осторожный, хитрый, присосался накрепко. Иногда девушка чувствовала, как скользят по сердцу холодные перепончатые лапы, как, тесня его, раздувается белёсый лягушачий зоб. В такие мгновения грудь тянуло от боли, глухой и монотонной… Как сегодня. Эша куталась в тощее одеяло. Ей не было холодно: ночи в Дальянии стояли тёплые. Но одеяло дарило обманчивое ощущение объятий, которых ей так не хватало.
Разве много нужно человеку? Ласковое слово, взгляд, прикосновение… Нет, она, Эша, всё же слишком капризна! Ей недостаточно, что брат оберегает её и защищает. Неблагодарная у Сингура сестра. Как он ни старается, ей всё мало.
Горькие слёзы подступили к глазам. Да, ей и впрямь мало его заботы. Ей хочется тепла от него, нежности. Но Сингур не умеет ни согревать, ни дарить ласку. Он чёрствый, как засохший хлеб, и холодный, как лезвие ножа. Всё, что было в нём человеческого, умерло или было убито на кровавых аренах Шиана, Вирге, Килха, бесследно сгинуло в рабстве, износилось в оковах, растратилось за годы неволи… А то немногое, что ещё оставалось, выжег Миаджан. И кто был в этом виноват?
Сингур скажет: только он сам. Но ведь это будет ложью. Попасть в рабство может кто угодно – и босяк, и знатный вельможа. А тогда, много лет назад, Эша с братом были всего-навсего деревенскими детьми. Много ли ловкости надо, чтобы их своровать?
Девушка знала и другое: не будь её, Сингура не довезли бы до Абхаи, он никогда бы не увидел Илкатам, не стоял бы на рабских помостах. Он сбежал бы ещё в первые дни пути. У него почти получилось тогда. Если бы не сестра. Она пыталась потом ему это объяснить, пока он еще мог понимать, пока еще был тем юношей, который помнил свободу и не потерял себя. Но потом их разлучили. Надолго. Как ей показалось – на целую вечность. Должно быть, на год или даже больше. Эшу отдали в обучение рабыням-кружевницам, а что случилось с братом, она не знала. И плакала ночи напролёт, думая, что осталась одна навсегда.
Но он вернулся. И так изменился! Вырос ещё выше, раздался в плечах. Взгляд же стал тяжёлый, мрачный. Эша, увидев Сингура, испугалась. Она сидела в комнатушке невольничьего дома и плела кружевную накидку, когда вошёл брат. Точнее, когда его привели. Надсмотрщик закрыл дверь, оставляя их одних.
Сестра оцепенела, стиснув мягкую подушку-валик. Коклюшки перепутались, а одна из булавок впилась в ладонь, но девушка не почувствовала боли. Она сидела на скамеечке, не в силах подняться, сделать хоть шаг. Брат подошел сам. Он улыбался. А потом опустился на пол, как делают только рабы, которых держат в клетках. Сел у её ног, коснулся ладонями щиколоток. Его руки были жёсткими и горячими, а глаза смотрели с радостью и недоверием. Будто Сингур опасался подлога, не верил в то, что перед ним сестра.
Эша с опозданием поняла: она-то ведь, наверное, тоже изменилась. И тогда, не заботясь о рукоделии, оттолкнула от себя подставку с недоделанной работой и повисла на брате. Она ощупывала его и беззвучно плакала. Сингур гладил её по трясущемуся затылку, плечам, спине и что-то шептал на вальтарийском, который она уже начала забывать. Он прижимал её к себе крепко-крепко. У неё весь воздух вышел из легких. Жабёнок недовольно заворочался в груди.
Брату и сестре больше не запрещали видеться. Хотя Сингур так и не рассказал, почему их разлучили. Эша могла лишь строить предположения. И строила. Потому что он не отвечал на вопросы – стал скупее на слова и улыбался редко.
Нет, Эша всё равно его любила. Таким тоже. Пускай этого мужчину она почти не знала, а о том, через что он прошел, могла только догадываться, но он по-прежнему был её братом. И девушка надеялась, что рано или поздно он если не станет прежним, то хотя бы вспомнит, каким был когда-то.
Он не вспомнил.
В то время сестра своим ещё детским умом не понимала: брат повзрослел. Жизнь изменила его. Тот долговязый подросток, который когда-то носил болезненную девчонку на закорках, играл с ней, покупал ей каленые орешки или дергал за ухо, чтобы не досаждала, – умер. Неизбежная смерть, вызванная мужанием. Но, чтобы осознать это, Эше самой требовалось повзрослеть.
Сестра ласкалась, надеясь утешить брата нежностью и заботой. Увы, они тяготили его. Эша видела синяки на теле, видела рубцы, видела повязки под одеждой. Потом они исчезали. Но с каждой новой зажившей раной Сингур неуловимо менялся, будто рубцевалась и затягивалась не только плоть, будто зарастала коростой душа. Всё верно. Нельзя ведь изо дня в день встречаться со смертью на глазах у ревущей толпы – и оставаться прежним.
Эшу пугало то, как брат от неё отдаляется, он казался всё более чужим, всё менее знакомым. Незаметно для себя она привыкла относиться к нему с почтительным трепетом. Он был старше, мудрее, сильнее. Он не пускал её в душу, а ей – безголосой – нечем было с ним поделиться.
Ему было важно, чтобы сестра не знала горя и лишений. Чтобы она была сыта, одета, обута, цела и невредима. Об ином он не заботился, тогда как Эше хотелось от него всего лишь одного – тепла. Того самого тепла, которое и делало их роднёй.
А потом были удушливо-влажные джунгли Миаджана. И руины храмов Шэдоку, огромные ступенчатые пирамиды серого камня, наполовину ушедшие в чёрную воду, наполовину заросшие мхом. И узкие проходы вглубь этих пирамид. И белые водяные черви – слепые, отвратительные, длинные, словно веревки. И пурпурные хищные цветы патикайи, похожие на мокрые тряпки, качающиеся на волнах. И огромные водяные пауки, горбатые спины которых усеивала россыпь кроваво-красных глаз. И существо, ставшее хозяином Эши и её брата. Существо, которое хотело быть похожим на человека…
Всё это было позже. Но девушка даже предположить не могла, что останется с этим ужасом один на один. Потому что там, в Миаджане, незнакомец, облачённый в одежды цвета красной охры, убил Сингура. Уничтожил в нём то человеческое, что ещё оставалось: способность к милосердию. Сестра пыталась согреть остывающее сердце, но, лишенная голоса, могла поделиться с братом только прикосновениями. Увы, от её прикосновений он напрягался и ощетинивался. Они его раздражали.
Как могла, знаками, Эша пыталась объяснить, что любит его, что хочет лишь одного – дарить ему утешение, быть поддержкой, опорой. Сингур оставался глух. Не понимал. Ему не нужна была ласка, не нужна была поддержка. Только уверенность, что сестре ничто не угрожает. Уверенность, которая постепенно переродилась в одержимость.
И тогда Эша смалодушничала. Уступила деспотичной воле. Приняла её. Стала не сестрой, но тенью неизменной спутницы. Покорной и благодарной. Брата это устроило. Никогда в жизни Эше не было так страшно, как тогда. И никогда ей не было так одиноко, как теперь. Она знала, что Сингур умирает. Она страшилась его потерять и в то же время ждала, когда это произойдет. Она устала его бояться. Того, чем он стал.
Девушка думала, он может её убить. С той же яростной страстью, с какой опекает, и даже во имя этой страсти. Она знала, что он опасен. Знала, что быть с ним рядом – всё равно, что бросать и ловить остро отточенные ножи. Нельзя забавляться до бесконечности. Однажды ты устанешь или зазеваешься, и нож вонзится в тело. Убьет ли, покалечит ли – неизвестно. Но уж точно сделает больно.
Всё это Эша знала. Однако в память о том, давно сгинувшем, Сингуре она любила этого. И хотя человек, который находился сейчас с ней рядом, уже давным-давно не был её братом, девушка не могла ни бросить его, ни сбежать. Но она по-прежнему иногда спорила. Хотела достучаться до него. До того, что еще оставалось им. Он будто бы слышал и даже сдерживался. Он выглядел почти прежним. Почти Сингуром. Увы, Эша знала: это лишь видимость.
* * *
Пэйт растерянно хлопал глазами.
– Ты понял? – спросил его Сингур. – Всё понял, что я сказал?
Старик потёр лоб и повторил:
– Я поставлю все деньги на тебя и встану поближе к считарю. Когда бой закончится, я сразу же иду забирать выигрыш. Выхожу с площади и отдаю деньги Гельту, – балаганщик кивнул на внучка.
