Ольга Григорьева - Ладога

Так и мучилась, не зная твердо – был ли Чужак? Хорошо, Неулыба сама о нем спросила. Я уж вряд ли бы отважилась ей вопросы о Чужаке задавать – хватило с меня взглядов испуганных, жалостливых. Не хотела вновь кому-нибудь кликушей показаться…

Старуха недаром знахарничала – в глазах моих все углядела, закачала седой головой:

– Меслав сына не вспомнил? Не мудрено, что ты запуталась…

Запуталась? Нет, не запуталась я – утонула в сомнениях и тревоге…

– Меслав – человек простой… С даром, это верно, но куда ему до сына! Тот от матери волховскую душу взял, от отца – взор вещий, от Сновидицы болотной – науку травную… – Неулыба подошла к печи, заковыряла в углях толстой палкой. Горб делал ее неуклюжей и страшной – казалось, будто склонилась она над огнем низко-низко да вглядывается в него, с жаром печным слиться желая. Тот потрескивал, рычал на нее… – Средь волхов нет его сильнее…

Не о том говорила горбунья! Не о том… Разве о Чужаке я беспокоилась, разве за ним в Ладогу бежала?

– И ушел он, как истый волх, – памяти о себе не оставил, – бормотала Неулыба. – Будто не было его в мире этом. Волхи все так уходили – не оставляли людям не имен своих, ни облика. А вспоминали их люди под именами уже иными. Кого Правдой нарекали, кого Справедливостью, кого Радостью… И у каждого волха враг лютый был, коего богам убить клялся.

Я дернулась, вспомнив об Эрике. Чужак ньяра ненавидел – неужто ему в помощи отказал?

– Не о ньяре речь! – засмеялась старуха. Зорка была, хоть и стара уже. – У Волхов враги посильнее да пострашней…

Что ее на Чужаке заклинило?! Что бы ни объясняла она – оставался для меня волх, словно море глубокое.

– Хорошо, что поклонился ему Эрик… Отпустил его, освободил… – Неулыба все копошилась палкой в печи, словно пыталась достать что-то из горячих углей.

– Ты о деле говори! – решилась я перебить горбунью. – Зачем звала?

Она повернулась ко мне, сверкнула чистыми глазами:

– Думала все тебе объяснить, да вижу – не поймешь. А коли так, послушай… Было мне видение о Василисе. Будто стоит она на самом краю глубокой темной ямы – стоит, плачет и все ждет кого-то. Лада явилась мне в том видении, сказала – не дождется Васса, сорвется вниз, коли никто не поможет ей… Хуже того – получат нежити, ее пленившие, Триглавову силу в награду да силой той сотрут всех, кто за Вассой идет. Может, даже волха свалят…

Олег! Муж мой! Чего ж она так долго вокруг да около ходила – главного не говорила?! Я соскочила с лавки, затрясла знахарку:

– Зачем звала меня?! Коли могу помочь – скажи как, мигом все сделаю! Коли сыскать ее нужно – лишь место укажи, найду! Быстрей ласточки вешней полечу…

Горбунья оскалилась в улыбке. Нехорошей улыбке, недоброй:

– Туда, куда их волх провел, не долететь тебе… А все-таки помочь можешь – удержи только Вассу от шага опасного. Ненадолго хоть…

Как? Как смогу отыскать ньярову жену и рассказать об Эрике, об Олеге, о болотниках, на помощь поспешающих? Где же земли эти, коих мне не достичь? Где мой Олег? Почему кажется – умер он? Почему ноет печалью и мукой сердце, а ребенок будто плачет внутри меня?

– Ты ребеночком своим сильна, – словно услышала Неулыба. – Вдвое сильней обычного. Твоей силой да моим умением сможем до Вассы дотянуться – хоть сном, хоть словом подбодрить, надежду воротить… Но станешь ли ты мне помогать?

Стану ли? Она еще спрашивает! Пусть ничего не понимаю я в хитростях ее ведовских, а мужа в беде лишь плохая жена бросила бы! Древлянки, у которых мужья в бою гибли иль рано умирали, сами себя жизни лишали – лишь бы с любимыми не разлучаться! Древлянка я!

– А коли помрешь от ведовства моего?

Глаза у знахарки сияли яркими углями и сама стояла прямая и непреклонная, словно вновь помолодела, горба лишилась…

За дверью громко затопал Оттар, ругнулся, в темноте налетев на что-то. И в клеть не вошел он – ураганом ворвался. Замер на пороге, к темноте приноравливаясь…

Сверкал в его руках обнаженный меч, голубые глаза леденили душу, зловещей улыбкой кривилось жестокое лицо. Нет, не лицо – лик звериный! Наверное, таким его враги видели, таким шел в бой в Валланде, таким крушил чужие городища… А Олег? Неужто и он так глядел – словно сам становился клинком неумолимым?

Я содрогнулась, прижалась к стене, невольно за спиной рукой шаря – оборониться, коли что, а Неулыба охнула, сморщилась вся, застонала тонко, умоляюще протягивая к Оттару худые руки:

– Не делай этого… Не делай… Я добра ей желаю… Оттар кошачьим шагом двинулся на нее, приставил острое лезвие к морщинистой шее:

– Меня обманывать вздумала?! Сам слышал, как хотела ее ведовством убить!

Олег, Васса – они ждут… Меня ждут, помощи моей…

Я собралась с духом, подошла к урманину и, силясь спокойной оставаться, взялась ладонью за острое лезвие. Пальцы почуяли мертвенный холод.

Нет у меча души, хоть давай ему имя, хоть не давай, – жесток он и всегда холоден. Ему все равно, чью кровь пить – своего хозяина иль его врага злейшего. Кто владеет им, тот ему и указ… Клинок-предатель, клинок-раб…

– Уймись, Оттар! Слышал ты звон, да не ведаешь, где он! Я Олегу худа не сделаю, и она тоже. – Я повела глазами на знахарку. – А ты? Его единственную надежду убить хочешь? Друг ли ты ему после этого?

Урманин, боясь меня порезать, начал медленно опускать меч. А глаз от Неулыбы по-прежнему не отводил, насквозь ее прожигал, хоть ко мне обращался:

– Почему веришь этой старухе?

– Она нас уж раз спасла. Она – мой друг.

– Ролло тоже был мне другом…

Оттар сопротивлялся еще, но меч уже в пол глядел…

Я убрала ладонь с железа, чуть не всем телом повисла на руке урманина:

– Нет у нас выбора. Ты вой – тебе ли меня не понять?

Горбунья, кряхтя, отползла в сторонку от опасного хирдманна, пробурчала:

– Я ее и не трону, коли добром не согласится…

– Ладно. – Оттар убрал меч. – Не знаю, кто прав – я иль вы обе, а тебя я должен сберечь. Так что, старуха, коли надобно тебе на людской жизни ворожить, чтоб Олегу помочь, – бери мою!

Знахарка молча глядела на него из угла. Большие быстрые глаза ее осоловели, устремившись в грудь Оттара. Уж не померла ли со страху? Я метнулась к горбунье, всмотрелась в лицо. Да она просто боялась перечить урманину! Не знала, как объяснить, что не под силу ему бабье дело! Хотелось мне плакать, а засмеялась… Заливисто, звонко, еле вымолвила опешившему вою:

– Иди, Оттар! Тут дело бабье… Иди!

– Нет! – Он упрямо помотал головой. – Одну тебя не оставлю.

– Гляди тогда только, не лезь! – разозлилась я. Не для того я спешила к Неулыбе, чтоб время на пустые разговоры тратить да со строптивым урманином спорить!