Генри Олди - Приют героев

Несмотря на славу провидицы, Эсфирь Кольраун была еще очень молода. Рожали сивиллы поздно – роды надолго ослабляли внутреннее зрение. В двадцать два года незамужняя Фира предпочитала память любым детям, в особенности – чужим. Память безопасней. Никто не составляет гороскопов на память. Скоро все закончится, и она уедет обратно в Хус.

Ей хотелось домой.

Из окна второго этажа, отдернув штору, во двор смотрел Карл Беркадор, советник герцога. Выходец из низов, в прошлом – лицензированный нотариус, затем адвокат, почетный член гильдии, вскоре – окружной судья в Тартарене, он быстро делал карьеру, сменив шапку из меха выдры на длинную накидку с оторочкой, накидку – на бордовую мантию, а мантию – на плащ с гербом д'Эстремьеров. Приближен Губертом, Карл отвечал его высочеству преданностью и счастливым умением спорить с сеньором, отстаивая интересы оного сеньора. Другое дело, что в споре он не всегда выходил победителем.

Советник Беркадор не слышал, что спросил маг Бруно у герцога.

Но, хладнокровный, как виверна, Карл отметил, что герцогиня Флора умеет достигать поставленной цели. Если бы его попросили сейчас дать Губерту мудрый совет, он рекомендовал бы с почестями похоронить магистра-самоубийцу, назначить краткий траур, официально почтив память фаворита, а ближе к концу осени явиться на традиционный бал старейшин в ратуше рука об руку с ее высочеством.

Что думал юный Эфраим, сын Бруно, не знал никто.

– Память или ребенок? – повторил вопрос маг-духовник, и ему показалось, что он спрашивает в сотый, в тысячный раз, всегда получая один и тот же ответ.

«Где я?!»

«Здесь.»

«Кто я?»

«Ты.»

Вмешиваясь в немую беседу, что-то пришло в движение вовне Анри. Наверное, так вигилла чувствовала бы себя, окажись она внутри витализированного голема.

Но оживила голема не её воля!

Тело исчезло. То, что называлось телом, издевалось над пленницей – чужое, дерзкое, непослушное, оно обступало Анри со всех сторон, как шайка грабителей обступает намеченную жертву. Паника соленой волной захлестнула рассудок. Анри судорожно рванулась вверх, к свету – и свет пришел.

Замок. Цитадель из сна, с архивных гравюр, которые она успела изучить, занимаясь «Делом о сгинувших квесторах». Двор. На черно-белых квадратах – игральные фигуры. Лорд, Рыцарь, Маг, Вещунья. На краю доски, у башни – юный Паж. Нарушая правила, фигуры разноцветны. От них в глазах рябит, особенно если смотреть из сдвоенной бойницы. Овал Небес! Какие бойницы? Это и есть глаза, обычные глаза, в которых рябит. Просто эти глаза сильно близоруки.

Тетушка Эсфирь всегда потешно щурилась, поднося книгу к самому лицу…

Отчаянный вопль с опозданием вторгся в немое пространство:

– Бруно! Спаси ее, Бруно! Умоляю…

Изломанное тело под балконом. Мятый бархат плаща, разметались каштановые волосы, восковая бледность щек. Нелепый, ярко-алый блик на белой плитке. Все слишком красиво, слишком театрально, как на полотне модного живописца. Все – слишком.

Фигура сбита влет.

Дама? Двойник? – неясно…

Над женщиной, одетой в мужской костюм, над Дамой или Двойником, кем бы она ни была, склонился Маг. Сиреневая, сумеречная тяжесть мантии скрадывает телосложение духовидца, делает массивным и величественным. Рядом – Лорд; эхо крика окутывает его голову сверкающим нимбом. Лорд тонет в блеске: сияют драгоценные пуговицы камзола, сияют зубчатые шпоры на высоких сапогах, сияет золото волос с большой примесью серебра на висках. На шаг позади Лорда хмурит брови низкорослый Рыцарь: он словно родился в гвардейском мундире, темно-синем с галунами. Во всяком случае, воображение бессильно представить Рыцаря в цивильном. Мальчишка-Паж у входа…

Вещунья, в чьем теле заперта Анри, поворачивает голову – и вигила больше не видит Пажа у башни.

Фигуры на позициях.

Эндшпиль.

Вечный эндшпиль с предсказуемым исходом.

А вокруг крохотного оазиса Цитадели, вокруг последних цветных фигур, оставшихся на доске, смыкался черно-белый кокон намоленной святыни. Не в силах заставить Вещунью оглядеться, не взглядом, но ясновиденьем сивиллы, умноженным на талант мантиссы, Анри различала, что творится за стенами, обступившими еще живой омфалос Хендрики Землич.

Свет и Тьма, Добро и Зло, Черное и Белое – эй, кто еще! идеалы-идолы, все сюда! – сошлись в непримиримой битве. Два чистых начала сладострастно топтали друг друга: говорят, так случилось в белой ночи хаоса, до первой зари времен. Здесь не было места компромиссам и соглашениям, сдачам на почетных условиях и выплатам контрибуций, перемириям и парламентерам. Никогда светозарный белларум не сядет за стол переговоров с гнусным мортифером! Никогда могучая либитиния не найдет общий язык со светлейшим альбасанктусом! Война, война до победного конца, которому не наступить вовеки, а значит – вечный бой, как смысл существования.

Людям в идеальном противостоянии места не оставалось.

Над Цитаделью сходились два крыла: воронье крыло мрака, кишащее исчадиями ада – и голубиное крыло света, снежного пламени, где проступали благородные силуэты воителей. Еще чуть-чуть, десяток лишних оборотов белки в колесе – и они сойдутся. Молот опустится на наковальню, превратив горсть цветных стеклышек в прах.

Впервые Анри ощутила, что чувствует диббук, запертый в чужом теле, добавочная, «меньшая» душа. Ты можешь только наблюдать, в бессилии кусая губы. Впрочем, нет, даже этого ты не можешь: губы тебе не повинуются. Тебя держат на кухне, как нищего, не пуская в гостиную. Знает ли хозяйка дома о нищем, подозревает ли о его присутствии – жуй корку хлеба, странник, и благодари за милость.

Пленница в запертой карете, влекомой лошадьми по кольцевой дороге, Анри понимала: не достучаться, не докричаться до глухого кучера.

Что можно сделать, когда сделать нельзя ничего?

Герцог медлил с ответом.

Он молчал долго, дольше вечности. Это было неправильно. Бруно чувствовал, что молчание его высочества противоречит каким-то сумрачным основам, порядку вещей, заведенному высшими силами раз и навсегда. Словно маятник раздумал качаться, отмеряя минуты, и вместо счета времени пустился в буйный танец. Маг вслушивался в звенящую тишину; маг думал о своем сыне. У входа в башню стоит он, Эфраим Клофелинг, свято веря во всемогущество, в спасительную мощь отца; над разбившейся женщиной стою я, Бруно Клофелинг, мэтр Высокой Науки, давно похоронив под курганом знаний веру в чудо. Что выбрал бы я, Духовидец, откажись родители благословить мой брак с Гретой? Если бы однажды, скован по рукам и ногам цепями приличий, стоя над ложем умирающей, незаконной, любимой, я принял бы на плечи тяжесть решения: память о Грете, обрамленная в чудо-медальон – или новорожденный Эфраим?