Лада Лузина - Выстрел в Опере

Мир направился к ним.

— Я была вчера на ее выступлении. «Круто» — это по-японски «прелесть что такое».

— А «классно»?

Длиннокосые головки почти соприкасались, склоняясь над рекламным листком:

Только сегодня!

Неподражаемая Изида Киевская

Крещатик, дом…

— …дом Славянского — не кабаре. Это престижное место. В 1907 здесь выступал Андрей Белый. Я рада, что Даша стала петь серьезные романсы. Я рада, что хоть у нее все хорошо.

Радость заключалась сугубо в словах.

Голос Ковалевой был безжизненным.

Маша и Мир заняли кресла в предпоследнем ряду — лучших достать не удалось, зал на 800 мест был переполнен.

Некогда российский певец Агренев-Славянский, известный на весь мир исполнением народных песен, полюбил Город и вознамерился построить в нем самый большой в Европе концертный зал — больший, чем миланский Та Scala. Но благородной славянской мечте не судилось осуществиться.

Выкупив усадьбу на Крещатике, 1, наступавшую правым боком на Царскую площадь, певец-энтузиаст начал строить пятиэтажный дом (не подозревавший, что полвека спустя он уступит место безликой коробке гостиницы «Днепр»). Начал, да не закончил, не сладив с кредиторами, продал недостроенное здание.

А новый владелец отрубил дому Славянского его романтическую голову — тот самый пятый этаж, где должен был поместиться «самый большой», и разместил на четвертом этаже два отнюдь не «самых» в мире концертных зала.

И все же выступление в киевском не-La Scala было для Чуб не меньшей победой, чем выступление Мата Хари в La Scala, ангажировавшим танцовщицу на нынешний зимний сезон.

— Надеюсь, она исполнит «гори, гори». У нее хорошо получается, — шепнула Красавицкому Маша.

— А ты заметила, в зале одни женщины? Это тоже, наверное, хорошо? — подсластил мир Мирослав. — Современные дамы на непристойные зрелища не ходят. Выходит, теперь Изида как бы пристойная.

Он слышал в Машином голосе пакостный хруст пригашенного отчаяния.

И понимал: они пришли сюда не для того, чтобы послушать «гори, гори».

Маша Ковалева пришла, чтоб уцепиться за «хоть у нее все хорошо». Ей было необходимо поверить хоть в чье-то «хорошо», способное случиться…

— Так что все хорошо, — увещевающе сказал Мирослав.

Маша закивала: она тоже успела отметить, что аудитория певицы поменяла пол — в зале были преимущественно дамские шляпки.

Инфернальная — она же Киевская — Изида вышла на сцену, задержав выступление на сорок минут. На Землепотрясной был мужской фрак, сильно зауженный в талии, дабы подчеркнуть отнюдь не мужскую крутизну ее бедер. Маша явственно увидела вечный силуэт Лиры с округлыми женскими боками…

Приняв на себя шквал оваций, Изида приняла нужную позу. Открыла рот.

Экс-Киевица одеревенела.

Даша не пела.

Она читала стихи!

Как велит простая учтивость,Подошел ко мне, улыбнулся;Полуласково, полуленивоПоцелуем руки коснулся —

Стихи Анны Ахматовой!

И загадочных, древних ликовНа меня поглядели очи…Десять лет замираний и криков,Все мои бессонные ночиЯ вложила в тихое словоИ сказала его — напрасно.Отошел ты, и стало сноваНа душе и пусто и ясно.

Анна любила обладателя «загадочных, древних очей».

Даша тоже.

Анна прославилась молниеносно.

Даша, похоже, тоже.

Я спросила: «Чего ты хочешь?»Она сказал: «Быть с тобой в аду».

— привело зал в полнейший восторг.

О, я знаю: его отрада —Напряженно и страстно знать,Что ему ничего не надо,Что мне не в чем ему отказать.

— заставило Машину соседку разрыдаться, неприкрыто, наклонив голову, скрыв слезы руками, повторяя: «Как обо мне, как обо мне».

Впервые женские стихи стали сильнее мужских!.

Но было одно «но»…

То были чужие стихи!

— А это ты видела? Позвольте?.. — Перегнувшись через ряд, Красавицкий обратился к девушке в круглой шляпке. — Премного благодарен. Смотри.

Он протягивал Маше томик стихов в бумажном переплете.

ИЗИДА КИЕВСКАЯ

«ВЕЧЕР»

— Так называлась первая книга Анны Ахматовой, — осоловело сказала Маша. Она приняла «Вечер» в руки, открыла, прочла строки на первой странице. — Боже, Даша взяла у меня ее книги… Она опубликовала ахматовские стихи. Когда ж она успела?

— Деньги. Много денег, — дал все объясняющий ответ Мирослав. — У нее на счету пять миллионов.

— Но ее же разоблачат, обвинят в плагиате!

— Не думаю, — сказал Красавицкий. — Она идиотка, но вовсе не дура. Подозреваю, она украла лишь те стихи, которые еще не написаны. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», — процитировал он. — «Эта песня еще не написана». Помнишь?

— Это я, — поняла Маша. — Я сама подсказала ей. Как Кате про Гинсбурга… Я сама виновата во всем.

— Не смей так думать!

— Но это так. — Машины глаза были пусты. — Я убедила их перебраться сюда.

«Только благодаря вашей вере — огромной, несокрушимой, непостижимой вере в существованье добра… Только неотразимость вашей веры вынудила прочих. Вы поймете позже…»

Она поняла.

— «К+2 верт». «К» — это не Катя! Ведь Катя — не «К». Она — Екатерина. Это я! Маша Ковалева. Я убедила их двоих, потому что верила в то, что добро не может не быть. Я стояла на Царской площади, когда прапрабабушку Кати переехал трамвай. А потом уговорила Катю… Я и есть тот дьявол у трамвайных путей! Я, как Шполянский, который просто подсыпал сахар. Я просто подсказываю им всем, как совершить зло. Я — дьявол… Забавно. Пойдем. Быстро пойдем со мной!

— Куда?

Они выбежали из зала.

Гул аплодисментов глухо бился в стены. Они неслись по коридору. Какой-то внушительный господин попытался остановить их: «Не положено!» И сполз по стене, пораженный словами черной Книги, рассыпавшимися, как черные бусины.

«Разве слепые не ворожат?»

«Я — не слепая!»

Даша повстречалась как-то неожиданно — новоявленная «поэтесса» была облачена в стог цветов, подаренных поклонницами. Ослепительно-радостный свет вырывался из всех ее пор. Лицо с округлыми щеками собиралось лопнуть от счастья.

— Как ты посмела! — прошипела Ковалева.

— А че такое? — и не подумала та посыпать голову пеплом. — Во-первых, это не ее, а наши стихи! Она ж сперла нашу Лиру, а я, можно сказать, возвращаю украденное на историческую родину. И я не какая-то там Ахматова-не-Горенко. Я — Изида Киевская! Я прославляю наш Город одним своим именем! Это во-первых. Во-вторых, спасаю ее брак с Гумилевым. И Гумилева спасаю. У него не будет комплексов, что жена стихи пишет лучше него, и он не покончит с собой латентным самоубийством. В-третьих — студент! Помнишь студента-католика, который покончил с собой от платонической любви к Анне Ахматовой? Так вот, я уже спасла ему жизнь. Я с ним переспала!