Стивен Дональдсон - Первое Дерево

В результате какого-то непостижимого мыслительного процесса она создала для себя новый образ мужа: мягкого, кроткого, почти святого человека, ушедшего из жизни потому, что он не мог больше выносить жестокости и неблагодарности ненавидевшей его дочери. Это позволяло матери Линден и из себя строить святую, давало некоторую эмоциональную разрядку и прекрасно оправдывало ее неприязненное отношение к собственному ребенку. Но и этого ей было мало. Ей всегда было всего мало. Каждый заработанный пенни она тут же превращала в пищу. Она ела необычайно много, словно постоянный физический голод был символом и демонстрацией ее духовной ущербности. Она одевала Линден исключительно в тряпье из благотворительных фондов, и вскоре девочка возненавидела и церковь, и благотворительность, что тоже было воспринято как доказательство ее испорченности. Более того, видя, что от дочери, одетой в чужие обноски, благодарности не добьешься, мать встала в позу оскорбленной добродетели.

Слова грязевым потоком лились с уст Линден, словно черное застоявшееся болото вдруг забило фонтаном. На глазах выступили злые слезы. Но она была готова идти до концами. Платить по полной мере. Это было справедливо.

— Я думала, что заслуживаю подобное отношение. Хотя примириться было очень нелегко. После больницы я сильно изменилась. Я вела себя так, словно хотела доказать всему миру, что отец был все-таки прав и я никогда не любила его. И вообще никогда никого не любила. Церковь я просто возненавидела. Себе я объясняла это тем, что, не будь моя мать столь религиозна, в тот проклятый день она сидела бы дома, а не потащилась бы за тридевять земель на службу. И может, тогда ничего бы не произошло. Но она не осталась дома. Она не помогла ему. И не помогла мне. Но истинной причиной было то, что церковь отняла ее у меня, а я все-таки была еще ребенкоми очень нуждалась в материнской любви. И в то же время вела я себя так, словно мне никто не нужен. Ни она, ни ее Бог. Конечно же, и я была ей необходима так же, как и она мне, но отец убил себя таким образом, словно хотел наказать персонально меня, и я мало заботилась о том, что нужно матери. Думаю, я просто боялась, что, если позволю себе полюбить ее или хотя бы стану вести себя так, словно люблю ее, она тоже убьет себя. Наверное, в ее озлобленности была и моя вина. Когда она заболела раком, это почему-то никого не удивило.

Линден попыталась обнять себя за плечи, чтобы унять дрожь, вызванную воспоминаниями, но правая рука вновь не послушалась. Теперь, когда она подошла к болезни матери, у нее самой заныло все тело. Она попыталась настроиться на суровую отрешенность, с которой рассказывала Ковенанту о смерти отца, но боль стала слишком явной, чтобы от нее можно было отрешиться. Легкие спазматически сжимались, словно у Линден вот-вот начнется приступ удушья. Ковенант смотрел на нее с ужасом.

— Ее можно было вылечить простым оперативным вмешательством. Если бы это сделали вовремя. Но врачи слишком долго не принимали ее жалобы всерьез. Она была слишком мнительна и слишком много плакала. Синдром вдовы. И к тому времени, когда они все-таки решились на операцию, было уже поздно: меланома дала метастазы. И врачам ничего не оставалось, как лгать, что все в порядке. Они лгали ей до последней минуты.

При воспоминании о том последнем месяце у Линден вырвался судорожный вздох, словно эхо тяжелого дыхания матери. Она без движения лежала на больничной койке, будто единственное, что в ней еще жило, были ее голос и дыхание. Ее тяжелое, заплывшее жиром тело казалось лишенной костей глыбой мяса. Руки бессильно лежали поверх одеяла. И каждый вздох был свистящей, мучительной мольбой о смерти. Единственное, что ей еще удавалось делать, так это бесконечно перечислять грехи дочери. Нет, она не пыталась таким образом вернуть Линден в лоно церкви — наоборот, в порицании, посрамлении грешницы находила она свою единственную опору. Только так могла она доказать собственную невиновность и благонравие, только так могла заслужить любовь Господа.

— Это случилось тоже летом. — Воспоминания овладели Линден целиком. Она уже не чувствовала плавно покачивающейся палубы корабля Великанов, не видела серого, затянутого сумрачными облаками неба. — Наступили каникулы. И у меня не оказалось никаких других занятий. А она все-таки была моей матерью. — Слова не могли передать всю глубину отчаяния пятнадцатилетнего подростка. — Она была единственным, что у меня осталось. Члены общины кормили меня и давали приют на ночь, но дни я посвящала ей. Потому что мне некуда было больше идти. И я сидела там день за днем, слушая стоны и плаксивые жалобы на то, что во всем виновата я одна. Доктора и медсестры давно махнули на нее рукой. Они давали ей какие-то лекарства, кислород и дважды в день мыли. Но это делалось только для проформы: на самом деле они уже ее списали. С ней осталась я одна. Слушать ее обвинения. Это было для нее единственным способом самооправдания. Хотя сестры знали, что я не смогу помочь, если что, но им не хотелось возиться с ней, и большую часть своей работы они переложили на меня. Мне выдали кучу ваты и бинтов, показали, как мыть больную. Как промокать пот. Как вытирать мокроту, выступавшую на губах от кашля. Я не должна была оставлять ее ни на минуту. Она худела на глазах, лицо осунулось и напоминало череп. А дыхание… Заполнившая плевральную полость жидкость разлагалась в ней. От одного запаха мне становилось плохо. — Эта вонь была сравнима лишь со смрадом изо рта того старика, которого она спасла по дороге в Небесной ферме. — Сестры приносили еду и мне, но я не могла есть и большую часть кормежки спускала в унитаз.

Будь честной.

— Она не смотрела на меня. И я не могла ее заставить посмотреть мне в глаза. Когда я попыталась сделать это насильно, мать плотно сжала веки и зашлась плачем.

Господи, позволь мне умереть.

После этого жуткого месяца девочка поняла, что хрупкая нить жизни матери в ее руках. Горе, оскорбления и чувство вины покрыли ее душу коркой, как засохшая кровь. Не осталось ни одного живого местечка. Ей необходимо было найти в себе силы, чтобы создать хоть какую-то защиту, сделать что-то, что могло спасти ее от удушья в этой клоаке; но, поскольку она не обладала сильной волей, жадный, изголодавшийся мрак, зародившийся в день смерти отца, вновь поднял голову. А ты и так меня не любишь. И никогда не любила. Мрак, просачивающийся сквозь рассохшиеся половицы, истекающий ненавистью к жизни, из разинутого в беззвучном хохоте рта отца.

Линден смотрела на мать, и мрак одним рывком расправил крылья, заволакивая сознание с неотвратимостью ночного кошмара, потом разросся, полностью захватив не только мозг, но и руки, тело — и тело понимало, что ему делать, в то время как сознание в отчаянии заливалось слезами, но не могло ни вмешаться, ни остановить. У нее не было выбора. У нее не было своей воли. Она рыдала, но без слез. Из судорожно сжатых зубов не вырвалось ни малейшего стона или всхлипа, которые могли бы насторожить медсестер. Мрак застил глаза, и сквозь дымку она едва различила свои руки, вырывающие кислородные трубки из ноздрей матери.