Лада Лузина - Меч и Крест

— И я… Я тоже хочу так! — Чуб принялась поспешно обдирать с себя расплющенные подорожники. — А вы что, на нее все самое лучшее понадевали? Нужно же по-честному, одинаково! Все, давайте, девочки, по последней, — развернулась к своим собутыльницам она. — Пусть плачут все, кого мы не хотели, и сдохнут все, кто нас не захотел!

— Я устала… — плачуще попросилась Ковалева.

— Выпейте настой, — заботливо напомнила Василиса.

— У меня нет праздника, — тронула Маша пальцем грудь.

— А кто там? — с полуулыбкой полюбопытствовала Василиса Премудрая, нависая над ней безразмерной грудью.

— Там… — Маша захлопала глазами и рвано вздохнула.

— В этом-то все и дело, — понимающе улыбнулась Василиса Андреевна. — Выпейте, Мария Владимировна, вам еще понадобятся силы… Он ждет вас!

Маша тщательно осмотрела свое лицо в крохотное зеркальце, чудом сохранившее свою хрупкую жизнь в ее кармане.

Зеркало не разбилось — это к счастью! Счастье, такое близкое, переполняло ее до ласковой дрожи мурашек на коже. Ее щеки пылали. Теперь она ощущала их победу. Столь же огромную, как и награда за нее.

«Он ждет вас!»

Она смежила веки. Она чувствовала, как ключ в ее руке зовет свою дверь, и, пройдя по темному пространству старого дома, бывшему некогда гостиницей для публики среднего достатка, нашла ее без труда.

За ней была темнота, расчерченная светом луны.

— Надежда? — позвала ее тьма с жадной надеждой. — Это ты?

— Я!

Он сидел, обвалившись на стол, но стоило Маше войти, подался к ней, его светлые волосы казались серебряными в лунном свете.

— Вы помните меня? — едва не заплакала Маша.

— Вы?!

— Это я, Миша. Надежда Владимировна!

— Я вас не знаю!!!

Внутри что-то лопнуло и закровоточило. Горло сжало горечью. Он забыл ее всего за девять часов, минувших с их встречи… Он даже не узнал ее!

Художник вскочил со стула, отшатнулся, ударился черной тенью о стену рядом с ней — вспыхнул свет. И она отступила. Потому что не узнала его.

Перед ней стоял старый, маленького роста мужчина в измятом и неопрятном черном пиджаке. Его волосы уже не казались — были почти серебряными. Его лицо, сухое, как старая бумага, было разорвано кривым серым страхом.

И Маше понадобилось не меньше тридцати секунд, чтобы расчистить это чужое, безнадежное, нестерпимо жалкое лицо от слоя времени, иссушившего, измучившего его, надругавшегося над ним, и нащупать под этой жуткой и желтой маской остатки своего — молодого, красивого, белокурого, надеющегося! — с правильными чертами и нежным бархатным взглядом…

— Кто вы? — тягостно спросил седой, как будто сам факт ее присутствия в этой комнате причинял ему немыслимое страдание. — Где моя жена?

— Надежда?

— Вы знаете, где она? Она ушла. Я не смог остановить ее! — выговорил он с невыносимой тоской, прорывающейся сквозь щели букв в каждом его слове.

— Вашу жену зовут Надежда? — поняла Ковалева, ощутив внезапную боль в низу живота.

— Да. Где она? Скажите!

— Я не знаю…

Он был женат. И любил свою жену. Другая Надежда заменила ее, она пришла слишком поздно… Безнадежно поздно! Опоздать еще больше можно было, только придя на его похороны.

— Я — Надежда Владимировна. Вы, верно, не помните меня. Мы встречались в Киеве. Очень давно, — представилась она обреченно. — В 1884, перед вашей поездкой в Венецию.

— В 84-м? — Врубель смотрел на нее с горьким недоумением, воспаленным, изъеденным молью бархатом взгляда. — Девятнадцать лет тому? Вы пришли выказать мне свое участие? Соболезнование… Премного благодарен, — присовокупил он сухо. Его взгляд сразу же стал пустым и мучительно ожидающим ее ухода.

«Уйти вот так?!»

Она не могла.

Она тупо стояла, придавленная тяжестью двадцати навалившихся на нее лет, уткнувшись взором в неузнаваемого, дерганого, потерянного, седого, убитого ссорой с любимой женой и не испытавшего от встречи с ней ничего, кроме усталой досады.

Пытаясь убедить себя: это — уже не Он!

Ее Миши — нет, и ей не остается ничего, кроме как идти восвояси…

— Мы были в кофейне Семадени. На вас был костюм Тициана. Вы пригласили меня. Помните? — зачем-то напомнила она, прекрасно зная: в том воспоминании нет более никакого смысла, так же как нет для него смысла и в ней самой.

Так же как ей самой нет больше смысла в нем — старом, снулом, хнычущем и убогом…

Но то лопнувшее, кровоточащее и липкое бурлило в ней, захлестывая ее нутро до самого стиснутого спазмами горла, не позволяя сделать ни шага. А потом горячая волна окатила мозг, и она поняла… Все девять стремительных, страшных, непредсказуемых часов мысль о нем — ее Мише! — запертая в шкатулку в глубине ее, была главной Машиной ценностью, ради которой стоило претерпеть все, чтобы сохранить, донести, вручить ему всю свою жизнь до самого горизонта. Сказать ему так и не прозвучавшее в Семадени «да» и отдать все то, о чем он просил.

Но все это, уже бесконечно отданное ему навсегда, оказалось столь же бесконечно ему не нужным. И теперь она больше не знала, что делать со всем этим — своей жизнью, своим запоздавшим на девятнадцать лет «да», самой собой, — кроме как выбросить, вышвырнуть, выйдя отсюда в ближайшую урну, сесть на скамейку и заплакать. Потому как не было больше ее Миши, именно оттого, что для Миши не было больше никакой Маши!

А значит, ее не было вообще!

Ибо она была уже только для него.

— Семадени? Тот маскарад. Я помню… — в замешательстве произнес Михаил Саныч, всматриваясь воспаленными зрачками в глубь себя. — Та девушка… Надежда. Но разве то были вы? Вы так молоды.

— Вы помните меня?!

— Вы совершенно не изменились, Надежда Владимировна.

Его слова прозвучали почему-то как вопрос. Врубель пугливо потрогал взглядом ее лицо — губы, кожу у глаз, просящий подбородок, — словно по-прежнему не веря в то, что она — она, и в то, что женщина, стоящая сейчас рядом с ним, существует на самом деле.

Но это не имело значение!

Поскольку она БЫЛА!

Пусть даже пустым, полустершимся воспоминанием…

— Я вспоминал вас. Часто, — вымученно улыбнулся он. — Все так. Вы должны были прийти. Я ждал…

— Ждали меня? — «Двадцать лет спустя?!»

— Я знал, что не вынесу эту ночь, — зашибленно сказал Врубель. — Только не в Кирилловскую! — переменился он в лице. — Только не здесь!!! О-о-о…

Он шарахнулся от нее. Натолкнулся на стол. Вскрикнул и заметался по номеру, хватая и бессильно роняя вещи: женский портрет в кожаной оправе, потрепанный дорожный несессер, грязную бритву с засохшей на лезвии пеной.