Елена Хаецкая - Дорога

Это была внушительная крепость, имеющая основанием четырехугольник, с шестиугольными башнями по углам. Стены — высокие, старые, сложенные старым булыжником. Башни грозно нависали над пришельцами.

— Добрая крепость, — пробормотал неунывающий Шальк и прищурился, оценивая, сколько пушек понадобится, чтобы пробить брешь в этих могучих стенах.

Фихтеле покивал, пустился было в рассуждения со старым приятелем. Но сильный удар между лопаток заставил бывшего студента закашляться, подавиться собственными словами.

Один из солдат, рослый, круглолицый, вооруженный арабским мечом, сделал остальным знак остановиться, вышел вперед, махнул рукой кому-то невидимому на стене. Оттуда донеслись ругательства — такие, что бывшие ландскнехты, несмотря на незавидное положение пленников, заулыбались, начали переглядываться.

Потом ворота отворились.

По одному, по двое пленников начали загонять за стены. Иеронимус было замешкался и тут же был наказан — тупым древком его ткнули в шею. Беззлобно ткнули, постарались не повредить. Так пастух подгоняет отбившуюся от стада корову. Иеронимус прикусил губу, опустил голову.

Как скот, столпились пленники в узком проходе между двумя замковыми стенами, внутренней и внешней. Беспокойно поводили глазами, топтались. Стражники отстраненно смотрели на них — следили, чтобы никто не озоровал, но больше ничего не делали. Потом расступились, пропуская кого-то.

Показался рослый толстый человек, лысый, с красным простецким лицом. Управляющий или сенешаль. Сердито оглядел невольных гостей, откровенно подозревая в них воров, убийц и мошенников — последнее в самом лучшем случае.

Среди пленных началось движение. Выказывая изрядную сноровку, стражи начали разводить спутников Иеронимуса. Действовали без жестокости, точно имели дело с неразумными животными. Одних отводили в казематы внешней стены, других ставили на колени посреди двора под охраной трех мрачных стражников с неподвижными лицами.

— Сарацины, что ли? — шепотом спросил Верекундий у Варфоломея, улучив секунду.

— Не похожи, — так же ответил Варфоломей. — Я видел сарацин. Торговал с ними.

Управляющий выхватил взглядом в толпе пленных монаха. Нахмурил широкие лохматые брови, ткнул толстым пальцем себе под ноги.

— Сюда, ко мне.

Иеронимус подчинился.

Один из местных солдат тут же подошел поближе, настороженно следя за пленным, — как бы не отмочил чего.

— Как звать?

Иеронимус поднял голову.

— Иеронимус фон Шпейер.

Управляющий — заплывшие глаза, нос картошкой — смотрел на него с откровенной насмешкой.

— А! — произнес он, как будто это имя было ему знакомо. — Фон Шпейер… Явился… Дерьмо дерьмом. И снаружи, и внутри.

Иеронимус молчал.

А управляющий продолжал распекать его:

— Святым себя вообразил! Ты, небось, и срешь-то одной гордыней.

Иеронимус слегка покраснел. Возразил:

— Ни один из святых не стал бы святым, если бы сначала не захотел этого.

— Правду говорят: начнешь думать — наплодишь ересей, — хмыкнул управляющий.

— Не мне судить, — ответил Иеронимус.

Управляющий надвинулся на него своей внушительной тушей. Спросил в упор:

— Чего ты ждал? Что тебя здесь встретят с распростертыми объятиями?

Иеронимус покачал головой.

— Об этом я никогда не думал.

Управляющий засмеялся. Заколыхал обширным брюхом, закраснелся толстыми щеками.

— Героем себя считаешь.

Иеронимус отмолчался.

— Дитер Пфеффернусс бежал от него как от чумы, тоже мне, подвиг.

Неожиданно управляющий перестал смеяться и стал грозен. Его лучистые глаза вдруг потемнели, щеки утратили добродушную округлость. Он встретился взглядом со стражем, кивнул.

Солдат положил тяжелую руку Иеронимусу на плечо и увел его за ворота внутренней стены. Когда Иеронимус споткнулся, солдат ударил его по спине и грубо обругал.

А все остальные, и солдаты, и пленники, стояли во дворе, кто выпрямившись, кто на коленях, и смотрели, смотрели ему вслед.

После этого управляющий мельком оглядел остальных, быстро обменялся с солдатами несколькими фразами и удалился тяжелой поступью.

Пленных начали разбивать на две группы. Большую оставили во дворе, а двоих или троих вышвырнули вон. Сбросили со стены. Слышно было, как снаружи ударились о землю их тела.

Михаэль Клостерле был в числе тех, кого поволокли к стене. От ужаса он хрипел, широко раскрывая слюнявый рот.

Рослый солдат брезгливо кривил узкие губы. Смуглые тонкие руки в кольчужных рукавах крепко держали пленника. Стражник поднял Михаэля как куклу и легко сбросил вниз.

Повернулся, пошел назад к пленникам.

Расширенными глазами смотрел на него Бальтазар Фихтеле. Он знал, что теперь солдат направляется к нему. Вцепился в руку Шалька, затрясся.

Прекрасен и страшен был молодой солдат.

Темная кожа, точеные черты, черные глаза в пушистых ресницах, брови дугой — таких лиц не встретишь нигде в Германии.

Солдат приблизился, схватил Бальтазара Фихтеле, оторвал от Шалька. Бывший студент отбивался, бессильно дергаясь в руках стража. Шальк, стоя на коленях, кричал и тянулся к своему другу, но никто не слушал его мольбы. Только кольнули раз острием пики в грудь, когда дернулся бежать за Бальтазаром. Так и остался пушкарь — остренькое лицо залито слезами, грязные бинты на не заживших еще ранах размотались, на рубахе выступило кровавое пятно от укола пикой.

У самой стены Бальтазар обвис в железной хватке стражника — смирился. Поднял глаза посмотреть в последний раз на своего палача. И понял вдруг, что переполняет его не страх — восхищение этим человеком. И не хочется Бальтазару Фихтеле расставаться с ним, как будто лучшего друга, чем этот бесстрастный смуглый солдат, никогда не было и не будет. Век бы стоял рядом в ожидании смерти, ощущая на плечах горячие сильные руки.

И тут решетка в воротах внутренней стены поднялась снова. В кишащий людьми внутренний двор быстрым шагом вошла женщина.

Не вошла — ворвалась. Маленького роста, толстенькая, старая. Волосы растрепались, вдовье покрывало сбилось, упало на плечи.

Стремительно оглядела пленных. Растолкала людей, оттолкнула суровых стражей, со всех ног бросилась к Бальтазару Фихтеле.

Бальтазар увидел ее и покачнулся, как от удара.

— Мама, — сказал он шепотом.

Страж выпустил его.

А Марта Фихтеле, встав на цыпочки, обвила руками шею своего непутевого сына.

— Вот ты и дома, сынок, — сказала она.