Святослав Аладырев - Извек

Похмельный ратник глянул в лицо Извека, но быстро отвёл глаза. Рассматривая свои дрожащие пальцы, несколько раз кивнул.

— Тоже здоровей некуда. И веселей некуда. Особенно после вчерашней забавы.

— Эт которой? — невозмутимо поинтересовался Извек. — Что-то я не слыхал о праздниках. Разве что, пока меня не было, что-то новое выдумали.

— Ага, выдумали. Крещением зовётся. Такое веселье, что в башке до сих пор одни ошмётки вертятся.

— Да что было—то? — продолжал дурковать Сотник.

— Чужого бога славили! — процедил Мизгирь сквозь зубы, медленно распаляясь от непонятливости собеседника: — Пока ты на заставе прохлаждался, мы тут нового господина себе на шею сажали. Христосом зовётся, на перекладине висит, да всех жить учит! Потом купанье объявили, да так все обрадовались, что копьями подгонять пришлось. А тех, кто не шёл… по княжьему приказу железом рубили, не глядя кто стар, а кто мал.

Мизгирь, забыв про кружку, подался вперёд. Глаза стали дикими, щёку дёргало судорогой, слова срывались с губ и гвоздями били в уши.

— Я двадцать пять годов прожил, а не помышлял, что придётся на нашей земле свой же люд рубать. И за что?! За какое-то чучело, у которого все люди — рабы божьи? Я с пятнадцати лет в походах, всякого насмотрелся, но чтобы наёмных печенегов посылали волхвов ловить, такого и в горячке не видывал.

Голос его сорвался на крик:

— И людских глаз таких не видывал! Ты их рубишь, а они стоят с детьми на руках и смотрят тебе в глаза! А в реку не идут! — его кулак хрястнул по столу. — Не идут они в реку! Понял?! Мизгирь умолк, губы задрожали. Сглотнув комок в горле, уже тихо продолжил:

— Так, что радуйся, что на засеке отсиделся.

— Радуюсь. — тихо обронил Сотник.

Мизгирь отставил кружку и приложился прямо к кувшину. Кадык под чёрной бородой запрыгал. Опустив пустой кувшин, утёрся ладонью.

— Опосля вчерашнего новый приказ. Велят удальца сыскать, который одному из чернецов шею свернул. Их, монахов этих, давеча семь штук передушили. Народ наш сам знаешь какой: коли кривда на двор лезет, сам князь не указ, кишки враз выпустят. Однако, тут случай особый. Этот чернец, Егорий, личный доверенный самого Сарвета. Потому, видать, и кличка была — Холм Огородный, что главный осведомитель в важных делах. Так вот его вчера вечером, в одной из крещённых весей, дохлым нашли. На дровах валялся, мокрый, да обгаженный, а морда на спине. Кто-то гораздо постарался, башку едва прочь не отвернул. Нынче будем искать кто. Только думаю вряд ли найдём… даже если отыщем. Половина наших с ним брататься готовы, не то, что ловить. Для виду придётся, конечно, пометаться по округе. Да Владимиру, небось, забот и так вдосталь, скоро сам забудет.

Сотник заставил себя прожевать очередной кусок рыбы. Глотнув кваса, перевёл разговор на другую тему:

— А что княжий отряд печенегов?

— Наймиты—то? — нахмурился Мизгирь. — Этих, ещё третьего дня, послали волхвов отловить, чтобы помех новому богу не чинили. Князь не глуп, знает, что наши в таком деле без пользы, вот и направил басурман. Да только не сдюжили они. Эрзя правильно смеялся: куда им до огурцов, когда они с рассолу дрищут.

— Что так? — настороженно поинтересовался Извек.

— А то, что объехали все ближние капища и почти никого не нашли. Потом один мил человек посоветовал на лесном погосте поискать, у Селидора. Ну те, с дуру и поискали. Ни один не вернулся, все три сотни окрест погоста полегли. Видать от волхвов Перуну хорошая жертва досталась.

Сотник приложился к крынке, помолчал, шутливо вздохнул.

— Зря они туда поехали. Синего Волка, в лесу и с полтыщей не словишь, а ежели ещё с волхвами… — Извек покачал головой. — Тут уж лучше самим себя зарезать — хоть мороки меньше.

С улицы донеслась перекличка третьих петухов. За соседними столами зашевелились ещё двое похмельных. По привычке, сперва лапнули ножны, потом открыли глаза. Сотник поднялся и, поймав взгляд корчмаря, опустил на угол стола монетку.

— Промочи ребятам горло, а мне пора.

Мизгирь протянул волосатую ручищу и, стиснув на прощанье предплечье Сотника, негромко проговорил:

— Ступай, друже. Встретишь того, кто чернеца Егория приплющил, налей ему от нашего имени.

— Налью, — честно пообещал Извек и подался к дверям.

После перегара корчмы, утренний воздух зазвенел в голове и растёкся по телу родниковой свежестью. Почувствовав хозяина в седле, задремавший Ворон стукнул копытом, встряхнулся и привычно направился на двор воеводы. По дороге несколько раз обходил пятна почерневшей земли, видать и в Киеве не обошлось без резни. До дома воеводы не попалось ни одной живой души. Не обращая внимания на надрывающегося пса, Сотник спешился, взошёл на крыльцо и грохнул кулаком в дверь. Пождал, грохнул ещё. После третьего удара изнутри послышались шлепки босых ног. Сонный голос сварливо помянул Чернобога, чуть погодя скрипнул засов. Дверь приоткрылась, пропуская опухшую поцарапанную рожу с заплывшими глазами. Мутный взор медленно осветился пониманием и Извека едва не свалило волной перегара.

— А, птичье вымя… Воротился значитца? Чё ж с ранья припёрся? Валяй спать. Опосля завтрего явишься, коли раньше не покличу. Валяй…

Грохнуло. Сотник в раздумьи поглядел на захлопнувшуюся перед носом дверь и, плюнув на рычащего пса, двинулся к Ворону. Внезапно почувствовал, как усталость навалилась на плечи, будто лодья гружёная камнем. В самом деле, теперь бы упасть битым лебедем, и пусть Дрёма[26] стукнет по голове так, чтобы не просыпаться до вечера…

…Разбудил крик вечерних петухов. В доме было темно, а за окном краснел затухающий небосклон. Сотник потянулся, понял, что проспал от рассвета до заката и, как говорил Мокша, день прожит не зря. В животе ощущалась пустота, как в дырявой суме калики. Под громкую перебранку голодных кишок, Извек умылся и отправился в журку: самое время ублажить тоскующее брюхо, да прислушаться к новостям. Не особо удивился малолюдным улицам. По всему, народ ещё не отошёл от давешнего крещенья. То тут, то там со дворов доносились плачи, причитания, вой собак. В конце улицы мелькнул конный разъезд, проехало четверо. Видать не шибко порадовал новый покон, если караулы удвоены.

В корчме было тише обычного, еды почти не видно, питья же прибавилось втрое. Лица сплошь невесёлые, говоры негромкие, взгляды кислые. Баклажки опрокидывали чаще, надеялись залить горечь в душе, но, судя по ссутуленным плечам, без особого успеха.

Эрзя, подперев щёку кулаком угрюмо глядел в кружку. Круглолицый Мокша только шевельнул лопатоподобной ладонью.