Дина Лампитт - Уснуть и только

Ход его мыслей заставил Роберта подумать о Пьере, и воспоминание о противоестественных склонностях младшего сына, как всегда, неприятно кольнуло его. Вдобавок его дружком оказался Джеймс де Молешаль, что еще больше усложняло ситуацию. В глубине души Роберт почувствовал облегчение, когда Пьер отправился в Лондон зализывать раны, что-то бормоча о необходимости самому прокладывать себе дорогу. Однако радости его не суждено было длиться долго – через неделю окольными путями (поскольку Джулиана теперь прекратила всякие отношения с обитателями Шардена) пришло известие, что и Джеймс уехал в Лондон. Очевидно, юнцы заранее обо всем сговорились и таким образом обвели вокруг пальца свои семьи. Роберт невольно пожалел, что своими руками не придушил Пьера в то утро, когда имел такую возможность.

В то время как обуреваемый столь мрачными мыслями Роберт ехал в Баттль, его жена, объявив, что у нее болит голова, заперлась у себя в спальне и, бросившись на кровать, зарыдала. Никогда еще не чувствовала она себя такой несчастной, как в последнюю неделю, с тех пор, как случайно обнаружила в кафтане своего мужа секретный карман, пришитый возле сердца, а в нем – надушенную маленькую перчатку.

Маргарет ни минуты не сомневалась, что перчатка принадлежит женщине – такой от нее исходил сильный и опьяняющий аромат дорогих восточных духов. Тщательно исследовав находку, Маргарет с отвращением швырнула ее в огонь и никому ничего не сказала.

Сейчас, в одиночестве лежа в своей спальне, она наконец решилась взглянуть правде в глаза. Ей было сорок семь лет, и вот уже почти год, как в ее организме произошли печальные перемены, означавшие переход к старости, кончились женские кровотечения, сменившись неприятными частыми приливами жара. Кроме того, Маргарет, всю жизнь мучавшаяся от сознания своего уродства, начала полнеть и теперь с ужасом следила за расползающимися линиями шеи и подбородка. Глядя в зеркало, она порой думала, что предпочтет умереть, чем видеть свое увядание. Но прежде чем умереть самой, Маргарет хотелось – о, хотелось больше всего на свете! – вытрясти душу из владелицы этой крошечной перчатки, а потом станцевать джигу на ее могиле.

Новая слезинка вытекла из-под век Маргарет и упала на подушку. Она могла проплакать так весь день, и лишь мысль о том, что от слез лицо распухнет, и она станет выглядеть еще хуже, заставила ее взять себя в руки. Встав, Маргарет охладила свои пылающие щеки водой из стоявшего рядом с кроватью кувшина, переоделась в одно из своих лучших платьев и спустилась в конюшню. Она отправится в Бэйнденн и узнает, там ли сейчас Алиса Валье.

Выехав из замка, Маргарет увидела Ориэль и ее служанку, верхом на лошадях едущих на прогулку в лес, и недовольно нахмурилась. Она считала, что Ориэль чересчур свободно разъезжает по всей округе и может, не дай Бог, увидеть что-нибудь совсем неподходящее для девичьих глаз, например, Николаса ле Миста, гоняющегося по лесу за девушками или, о ужас, уединившегося с одной из них.

Но мысли Ориэль витали очень далеко от господина ле Миста. Ее гораздо больше интересовало, станет ли отец во время своей нынешней поездки в Баттль заниматься поисками жениха для нее. Скорее всего, это будет какой-нибудь младший сын – эти редко бывают помолвлены с самого рождения, хотя порой имеют виды на будущее. Но и эти мысли вылетели из ее головы, как только она услышала доносящийся из леса звук гитары. Музыка была так прекрасна, что Ориэль не могла бы сказать, слышала ли она что-либо подобное.

Это была даже не совсем музыка – скорее, это была беседа между играющим и Богом. Каждая нота, каждый тон, каждый аккорд исходили из глубины души, парящей в заоблачной выси, души, уже коснувшейся благодати Всевышнего.

Спешившись и оставив Эмму с лошадьми, Ориэль неслышно приблизилась к тому месту, откуда доносилась музыка. Она увидела музыканта – смуглого молодого человека, сидевшего на поваленном дереве и всецело поглощенного своим занятием. Его лицо было комичным и в то же время бесконечно печальным.

Ориэль вдруг почувствовала себя незваной гостьей, бесцеремонно вторгшейся в чужой дом, и спряталась за деревом, боясь подойти ближе, но слишком захваченная музыкой, чтобы уйти. Ей казалось, что она простояла так, едва дыша, не шелохнувшись, целое столетие, как вдруг молодой человек прекратил играть, поднял голову и посмотрел прямо на нее.

Странный это был взгляд, первый взгляд, которым они обменялись. Ориэль сразу же охватило всепоглощающее чувство узнавания, будто она знала этого человека всю жизнь. И таким мощным был этот импульс, что она, не отдавая себе отчета, что делает, улыбнулась и протянула ему навстречу руки. На какую-то долю секунды ей показалось, что и он узнал ее, но в следующее мгновение на лице музы канта вдруг появилось выражение слепого, беспричинного ужаса. Вскочив на ноги, он закричал. «Веврэ! Веврэ!» – и, бросив на Ориэль еще один дикий взгляд, скрылся между деревьями.

Ошеломленная этой сценой, Ориэль некоторое время не могла двинуться с места. Разве она похожа на людоеда, на чудовище, на дракона? Или он принял ее за тень святого Дунстана, работающего в своей кузнице, которая, по местному поверью, является человеку накануне его смерти? Единственным разумным объяснением, которое смогла найти Ориэль, было то, что он перепутал ее с кем-то, кого очень боялся. Неожиданно почему-то опечалившись, Ориэль медленно побрела назад к тому месту, где ее ожидала Эмма с лошадьми.

– Кто это играл, миледи?

– Не знаю. Я никогда раньше не видела этого человека, но, что удивительно, у меня такое чувство, будто я всегда его знала, – в замешательстве призналась Ориэль.

Путешественники из Гаскони, спустившись по деревянному настилу стоявшего на якоре корабля, едва не были подхвачены течением. В какую бы сторону они ни взглянули, море было бурным, пенящимся, переливающимся всеми оттенками синего, серого и бирюзового. Грохот прибоя перекрывался шумом бесконечного проливного дождя, и старший из всадников поспешил опустить забрало шлема, в то время как младший натянул капюшон плаща. Вы бравшись на берег, они сели на лошадей и направились в сторону Кентербери.

Они скакали бок о бок, не разговаривая. Старший путник был невысоким и толстым, его короткие пухлые ноги, вдетые в стремена, смешно торчали над лошадиными боками. Однако, несмотря на полноту, он сохранил подвижность, а его лицо с крупным носом и изогнутыми губами, по-видимому, когда-то было красивым. Блестящие темно-карие глазки, живые и веселые, как у полевой мыши, и сейчас придавали его круглому лицу приятное и обаятельное выражение. Да и в целом у него были манеры общительного, компанейского человека.