Виталий Каплан - Чужеземец

— Ну и что же, стал он, твой бог, человеком… Богом, значит, быть перестал.

Тогда о чём же ты вообще толкуешь? Был бог, стал человек, а человек рано или поздно помирает. Много лет, говоришь, прошло?

Алан взглянул на меня виновато.

— Трудно мне, тётушка. Трудно сразу всё объяснить… Тут говорить надо много, слова подходящие искать. На каждый мой ответ у тебя дюжина вопросов наберётся…

Да, Он стал человеком, но не перестал быть Богом. Как человек Он страдал, жаждал, томился духом, а как Бог был превыше человеческой немощи. А потом Его убили… жестоко казнили, и как человек Он умер. Но Он ведь не только человек, но и Бог. И поэтому через три дня Он воскрес, ожил. Он собой победил смерть.

Каждого, кто Ему верен, Он воскресит, и воскресшие люди будут с Ним вечно, в небесных садах…

И понеслось… Не прерывала я его, сперва чтобы понять, насколько и в какую сторону ум его попортился, а затем уж и самой мне занятно стало. Впрочем, этак и заразиться можно, наставник предупреждал: безумие может и на другого перекинуться.

— Вот что, — решительно заявила я, — глупостей и несуразностей ты тут немало наговорил. Беда в том, что найдутся те, кто поверит. Да ведь и нашлись уже, недаром молва о безумной вере вашей вперед тебя до Огхойи доползла.

Я пожевала губами и добавила:

— В одном ты прав. Жестоки наши боги и равнодушны, невозможно их любить… да и верить им надо с опаской. А любить да верить хочется, защиты хочется… Вот и пойдут люди за тобой, пойдут за глупой сказкой. И угодят на колья, на плаху да в смертные ямы. Говорила же тебе, не одобряет наш государь новых верований.

Поэтому держи рот на замке. Сам в это веришь, ну и молчи, не губи людей. Что тебе неймётся-то?

— Нет уж, молчать я не буду, тётушка, — тихо произнёс Алан. — Я ведь специально пришёл… в ваши края. Жалко мне вас… Хорошие ведь люди… но гибнете… А то, чем грозилась ты… За вечную радость быть с Ним не страшно и на муки пойти…

— За других-то не решай, бестолочь! Тебе, может, и не страшно, а каково людям будет? Они ж как дети, люди-то, сердцем загораются, а о последствиях не думают.

А потом уж поздно плакать, суровы законы государевы.

— Не понимаешь ты меня, тётушка, — вздохнул Алан. — Ну ладно… Если прогонишь, я не обижусь, дальше пойду…

— Хватит болтовни, — оборвала я его. — Лучше ранами твоими займёмся. Где там твой ленивый мальчишка? Эй, Гармай! Тёплую воду, живо!

Не судьба мне сегодня была над книгой посидеть. Как взбесились все! Едва с Аланом закончила, являются от швейников. Там у Хаурилли малой ногу сломал. Тоже провозилась изрядно, шебутной парнишка попался, в голос кричит, и никак боль ему не унять. Уж я и кольцо золотое на нитке перед ним качала, и голосом «ночной лисы» пела ему заговорку, а всё без толку. Пришлось поить отваром сииль-травы, а нехорошо это, шести лет ему ещё не стукнуло, трава боль утянет, а желудку сильно повредить может. Ну, потянула ножку-то, лубки наложила, обмотала… домой пошла, отдохнуть. Где там! Селяне дожидаются, хорошо хоть из ближнего села, неподалёку от городской стены. Домовой у них, понимаешь, проказит, коров портит, поросят хвостами друг к другу вяжет… Уговори его, тётушка, два мешка пшеницы даём…

Не люблю я такие дела, по мне так лечить куда интереснее. А ехать пришлось. Не объяснять же, что это кто-то из них самих балуется, что нет никаких таких домовых духов… Камнями ведь прибьют, как вот Алана бедного.

Пришлось ехать, они и телегу за мной прислали, и мешки с зерном уже выгрузили.

Главное дело, шустрый Гармай мешки у них принял и в кладовку уволок, будто так и надо.

Поглядела я двор этот, домовым разоряемый. Ничего двор, крепкий. Хозяин мужик пожилой, толковый. Велела всю семью созвать, там полторы дюжины набралось. И выгнала я всех из горницы и по одному зазывала, с каждым разговаривала. Да не о проделках домового, а о жизни. Кто с кем дружен, кто на что надеется, какой беды и от кого ждёт.

Уже к середине этой очереди начала я кое-что смекать. Но довела дело до конца, а после всем на двор идти велела.

Столпились они, я тоже вышла, посохом своим круг на земле обвела да закорючки всякие начертала. Считается, колдовские знаки.

— Это, — говорю, — Круг Истины. Кто в него войдёт, тот пока не выйдет, солгать не сможет. За каждое лживое слово духи Круга кишки ему крутить станут, жилы тянуть да кровь холодить. Могут и жизни лишить, бывали случаи… Сейчас каждый сюда входить будет да ответ держать, не его ли проделка. Ибо ясно мне, что не домовой дух тут виновен, а кто-то из вас шалит. Спросила я у сырой земли, духи тут грешат, али люди. Люди, говорит земля. Спросила я у студёной воды, духи тут грешат, али люди. Люди, говорит вода. Спросила я у ясного огня, духи тут грешат, али люди. Люди, говорит огонь.

Это, конечно, не просто так говорится, а особенным голосом, «змеиной песней». Не на всех действует, но на многих. Уж этим-то селянам сойдёт.

И стали они по очереди в круг заходить, на колени опускаться да отвечать мне.

Каждого спрашивала: «Не ты ли согрешил? Ответствуй духам Круга!» Сперва сам хозяин, потом хозяйка, старший сын, жена его… Все говорили «не я», поднимались и выходили.

Девятым младший сын хозяина зашёл, крепкий загорелый парнишка лет пятнадцати.

Встал на колени — а я вижу, дрожит, губы у него дёргаются. Только собрался было затянуть «не я» — а перекосило его, скрючило, и как заорёт он дурным голосом:

«Я! Я! Моя вина!» — Духи Круга, — говорю нараспев, — не мучьте боле дурака. Признался он. А теперь, — поворачиваюсь к нему, — отвечай, зачем баловал?

Ответил он, давясь слезами от стыда и страха. Дело понятное — на отца в обиде был, отомстить хотел. Жениться надумал, да не пускал его отец — и семья у девицы бедная, и сам ещё маловат…

— Вот вам и правда, люди добрые, — сказала я, стирая посохом «колдовские знаки».

— Не спешите на духов кивать, сперва промеж себя разберитесь.

Хозяин побагровел весь, глаза вылупились, я уж боялась, удар его хватит. Но ничего, сдержал себя. Велел младшему — мол, в дом ступай да меня дожидайся.

На миг жалость во мне взметнулась, чуть было не попросила я старика пожалеть сына, но подавила глупый бабий порыв. Заслужил паршивец строгого наказания.

А как довезли меня обратно, к дому, солнце уже закатилось, воздух прозрачнее стал, тени сизые повсюду протянулись.

На дворе тёмная фигура стоит. Подошла я ближе — так и есть, Таурмай. Глаза от слёз опухшие, плечи трясутся. Давно, по всему видать, ждёт.

— Ну чего ревёшь-то, дурочка? — взяла я её за руку. — Пойдём.

Отвела бедную женщину в дом, посадила на кухне, возле очага, похлёбки бобовой ей миску пододвинула. Потом вышла ненадолго и вернулась.