Майкл Муркок - Дочь похитительницы снов

– Приятно слышать, – герр Эль слегка поклонился. – К сожалению, ваш дом для переброски людей не подходит. Они слишком заинтересованы в нем. И в вас тоже. И кое в чем еще…

– Очевидно, в моем мече?

– Совершенно верно. А что насчет чаши?

– Герр Эль, капитан фон Минкт спрашивал меня о чаще, и ему я ответил то же, что отвечаю вам: понятия не имею, о чем речь. В Беке нет никаких легендарных чаш. Если бы они у нас были, мы бы не стали их прятать гордость не позволила бы.

– Угу, – задумчиво протянул герр Эль. – Я не очень-то и верил, что чаша у вас. А вот меч… Он очень, очень важен и ни в коем случае не должен попасть в руки нацистов.

– Поясните, пожалуйста. Я, судя по всему, многого не знаю.

– Граф Ульрик, ваш меч – уникальное оружие и возможности его поистине безграничны.

– Поговаривали, что он обладает собственной волей, – заметил я.

– Именно так. По другой версии, у этого клинка есть душа.

Мистический оборот, который вдруг приняла наша беседа, мне определенно не нравился, и я решил сменить тему.

– Мои вчерашние гости, которые уехали сегодня утром, произвели на меня впечатление людей, готовых заложить свои души. Что они, в общем-то, и сделали, – становилось все прохладнее, и я неожиданно почувствовал, что начинаю замерзать. – Как думаете, Гитлер удержится у власти? Мне кажется, что его свора сожрет его с потрохами. Недаром пошли все эти разговоры об изменниках…

– Не следует недооценивать этого человека, граф Ульрик. Он всю жизнь мечтал о власти, изучал ее природу, грезил о ней во сне и наяву. Да, ему недостает способностей править, но он искренне верит в то, что чем больше у него власти, тем проще с нею справиться. Поймите, граф, мы имеем дело с человеком, одновременно примитивным до отвращения и чудовищно безумным. Таких людей нельзя ставить в общепринятые рамки, иначе мы рискуем упростить, даже выхолостить содержание, скрытое за личиной. Нам так проще, разумеется; мы приписываем им побуждения и устремления обыкновенных людей, а эти люди, мой дорогой граф, сущие дикари, и устремления у них дикарские, отнюдь не цивилизованные. Дикарь без какого бы то ни было налета цивилизованности, твердо вознамерившийся выжить любой ценой или, если не останется иного выхода, умереть последним – вот кто на деле Адольф Гитлер.

Моему слуху эта тирада показалась несколько напыщенной, мелодраматической, что ли.

– Не зря же его прозвали Счастливчиком Адольфом, – проговорил я. – Уличный краснобай, волею слепого случая выбившийся в люди и по прихоти судьбы ставший канцлером… Трюизмы, которые он изрекает, – те же самые прописные истины, которые крепко-накрепко засели в головах австрийских бюргеров. Он – один из них, в том-то и заключается секрет его популярности.

– Согласен, он озвучивает то, о чем думает любой бакалейщик, – признал герр Эль, – но нельзя отрицать, что в нем присутствует некая психопатическая одухотворенность. Да что там рассуждать, граф, даже слова Иисуса можно свести к набору сентиментальных прописных истин! Кто способен внятно изложить признаки гениальности? Мы судим о человеке по его делам и по результатам дел. Сила Гитлера, возможно, именно в том, что люди нашего круга слишком уж пренебрежительно от него отмахивались. История ничему нас не учит. Вспомните маленького корсиканца, возникшего будто ниоткуда. Революционеры, добивавшиеся успеха, чаще всего выступали под знаменами древних традиций. Крестьяне поддерживали Ленина потому, что верили – он вернет царя на престол.

– Значит, вы не верите в людей, отмеченных судьбой?

– Наоборот, дорогой граф! Я искренне убежден, что время от времени мир порождает монстра, который призван осуществить его самые возвышенные чаяния – или самые кошмарные сны. И раз за разом этот монстр вырывается на волю, и лишь мы – горстка тех, кто называет себя разными именами – способны сразиться с чудовищем и показать остальным, что оно уязвимо, что его можно ранить, если не убить. Далеко не все из нас сражаются мечами или берутся за оружие. Мы также используем бумагу и урны для голосования, иногда они оказываются ничуть не слабее настоящего оружия. Для общества важны мотивы, которыми руководствуется лидер; это безусловно верно для зрелой демократии. Но когда страна напугана, когда она увязла в обмане и двуличии, она перестает быть зрелой демократией. И тогда приходит очередной Гитлер. Очень быстро становится ясно, сколь мало его слова и дела отвечают потребностям общества, количество голосов «за» стремительно уменьшается, – и тут он совершает последний, отчаянный бросок во власть… Каприз судьбы, хитроумный план – называйте как угодно, итог же таков: Гитлер встал во главе великой нации, когда-то не успевшей осознать всей жестокости войны и страстно мечтавшей о мире и покое. По мне, Гитлер олицетворяет демоническую агрессию нации, утопающей в собственной ортодоксии.

– А кто же тогда олицетворяет ангелов, герр Эль? Коммунисты?

– В основном те, кто не на виду, – отозвался он без тени усмешки. – Обыкновенные люди, скромные герои и герои непрекращающихся столкновений между развращенным Хаосом и обессиленным Порядком. Мультивселенная стареет, ее обитатели утрачивают желание и средства помочь ей восстановить, обновить самое себя…

– Мрачная перспектива, – пробормотал я с сарказмом. Что ж, философия была понятна, я с удовольствием поспорил бы с герром Элем о высоких материях за стаканом пунша. Как ни странно, настроение мое заметно улучшилось; я предложил пройти в дом. Опустим шторы, зажжем лампы, и никто нас не потревожит.

Герр Эль посмотрел на бледную Диану, которая по-прежнему сидела на скамье. Не знаю, разглядел ли он что-нибудь за ее очками, но, похоже, она не возражала, поскольку мой новый друг утвердительно кивнул. Мы поднялись по ступеням каменной лестницы на террасу, оттуда прошли сквозь высокое, от пола до потолка, окно в мой кабинет. Я опустил тяжелую бархатную портьеру и зажег масляную лампу, стоявшую на письменном столе. Гости окинули любопытствующими взорами плотно заставленные книгами полки, груды документов, карт и старинных фолиантов на всех сколько-нибудь ровных поверхностях; они переходили от полки к полке, отбрасывая изящные тени в теплом, золотистом свете лампы. Поневоле чудилось, что они очень-очень давно не брали в руки книг. В том, как они тянулись за книгами, как брали с полки тома, привлекшие их внимание, проскальзывало что-то вроде неутоленной жажды и даже алчности; я вдруг ощутил прилив гордости, будто совершил нечто богоугодное – скажем, накормил страждущего. Между тем гости, продолжая рыться в книгах, снова стали задавать мне вопросы, словно пытаясь измерить глубины моих познаний. Я отвечал как мог. Наконец они, по-видимому, удовлетворились – и напоследок спросили, можно ли взглянуть на Равенбранд. Слова отказа готовы были сорваться у меня с языка, но я совладал с собой: ведь передо мной не враги, а друзья, друзьям же в подобных мелочах не отказывают.