Анатолий Азольский - Клетка

Махая незримыми крыльями любви, летел он к дому, последняя стометровка одолелась за полминуты, девушки нигде не было, но до семи вечера есть еще время, чтобы заскочить к себе, девушка всегда опаздывала на две-три минуты. «Цветы забыл купить, о дуралей!» - выругал себя Иван, открывая дверь, удивляясь тому, что у двери торчит милиционер. Наверное, решил, у соседей что-то стряслось, у тех, что жили напротив, и когда вбежал в коридор, какие-то люди схватили его за руки, приставили к стене, обыскали. Иван взмолился: «Да разъяснилось все, разъяснилось! Ошибка! Не того берете!» Постель разворошена, матрац перевернут, все из шкафа вывалено на пол, книги, что на этажерке, трясут по одной, тумбочка повалена - и девушка сидит у стены на табуретке, настрадалась, бедняжка, попала, как говорится, в переплет, с улицы затащили ее сюда эти мордовороты, напугана, руки на коленях, теребят что-то, ножки в новых туфельках под табуреткой и там скрещены. Мордовороты в штатском взялись изучать тумбочку, поставили ее на попа, с лупой осматривают низ. Бухгалтерская пара застыла, таращит глаза на погром, в кино супругов не пустили, ответственные квартиросъемщики в роли понятых. Парни в пиджачках прощупывают обои, к ногам одного из них припорхнул выпавший из учебника листочек бумаги, он поднял его: «Никак шифровка! Цифры какие-то…» Вдруг девушка сказала не поднимая глаз: «Гаврилов, надо быть внимательным - замечать, на какой странице был заложен листок…», и тот ужас, что отхлынул с Ивана там, в управлении, стал тяжело наваливаться на него; к первопричине ужаса какое-то отношение имели девушкины туфли довоенного фасона, лодочки, Иван разглядывал их, потому что девушка уже встала с табуретки, начальственно прошла по комнате, положила божественную длань свою на сверток, достала бутылку шампанского и ценным вещественным доказательством решила пренебречь, «В протокол ее не заносите!» - приказала она и закурила, вытащив из сумочки «Беломор» и туда же сунув шампанское…

Ивана толкнули в спину: вперед, иди, не оглядываться; задом подкатил «воронок», человек по фамилии Гаврилов дружелюбно объяснил Ивану, что служба есть служба, им приказали - они и прибыли к месту происшествия, а сейчас в управлении все решат по справедливости и закону. Как только Ивана ввели в ту же восемнадцатую комнату, к нему подскочили те самые лейтенанты, заломили руки за спину. И майор Федорчик здесь, и лейтенант Александров, и, конечно, сам Юра Диванёв, глаза его пылали свирепой радостью. «Ну, гад, наконец-то раскололи мы тебя, наконец-то! Долго искали!… Сколько ни таился, а…» На безгубом лице майора - ленивенькое торжество бывалого воина, не раз побеждавшего супостата. «Вот они, показания! - потрясал протоколами Диванёв. - Вот они! Все рассказал, понял, что изобличен намертво! Не отвертеться уже!» И прочитал: «Отвечая на ваш вопрос, осознавая свою вину перед Родиной, чистосердечно признаю, что в сентябре 1940 года был завербован и дал подписку о сотрудничестве с немецко-фашистской разведкой, вербовку же проводили два немецких агента, прибывшие в Минск под видом научных работников, фамилию одного из них помню, это Юрген Майзель, могу описать и внешность. К сотрудничеству с вражеской разведкой меня толкнуло неверие в социализм и семейное окружение…» Майор, отказываясь верить слышанному, покачал головой, строго спросил, применялись ли к разоблаченному агенту меры физического воздействия, на что Диванёв ответил тем, что предъявил подписи разоблаченного под каждым листом протокола. «Товарищи! - взмолился Иван. - Да как вам не стыдно! Ведь знаете же, что я свой, советский человек!…» Вконец обозлившийся Диванёв заорал на Ивана: я тебе покажу, какой ты свой, гадина немецкая, - и кулаком хрястнул Ивана по лицу; лейтенанты повалили его на пол, в четыре ноги стали топтать его, Александров присоединился к ним, все норовили угодить в пах, удары сыпались со всех сторон, руки Ивана хватались, защищая тело, то за грудь, то за живот, пока удары не ослабели, пока уши не заткнулись болью от нараставшего грохота в них. Сознание он не потерял, он понимал все же, что его подняли, что его ведут по черной служебной лестнице куда-то вниз… Распластанное тело его полетело в темноту, дверь с лязгом закрылась за ним, отрезая его от всего, что было до боли, до криков торжества. Ему представилось вдруг, что он - в ленинградской квартире, на диване после ремня Пантелея, что сейчас тот уйдет и надо вставать, застегивать штаны и ставить на плиту ужин, ведь скоро придут родители. Он и пытался встать, и встал - чтоб разбежаться и размозжить голову о стену, потому что все в нем выворачивалось от ненависти к себе, она клокотала, она разрывала его на части, она причиняла боль невыносимую, и покончить с болью можно было только умерщвлением себя. Он встал и бросился в темноту, но споткнулся, щека вновь легла на бетон; трижды делалась попытка раскроить череп о стену, но так упорен был инстинкт самосохранения, что всякий раз прыжок завершался падением на пол, пахнувший цементом. Ему связали руки и ноги, положили на спину, он видел тусклую лампочку над собой, она светила ему всю эту страшную ночь.

2

Страшная была ночь, страшная, омерзительная; едва ненависть к себе, глупому щенку, сменялась отупением, память снова подавала раздирающие тело и душу картины: он валяется в ногах мерзавца Диванёва, умоляет его о жалости; он просит пощады, готов лизать сапоги и целовать руки мучителей своих; он, сдуру клюнувший на дешевую приманку, эту девушку из органов, которая стыдливо опускала глазки потому, что хохотала над ним; на втором свидании можно было догадаться уже, откуда эта сучка, а уж туфельки-то - такие выдавали по ордерам сотрудницам две недели назад! Что случилось с ним, который выдержал у немцев все пытки, не сломался? Били тогда полицаи, жандармы, гестаповцы, больно били, очень больно, но те боли - что шлепки в сравнении со страданиями протекшего дня, когда он, смелый и умный, униженно просил не бить, молил о снисхождении, уверял, бия в грудь, что он - свой, советский, пресмыкался перед ничтожествами, лебезил, угодливо выжимал слезы раскаянья, стонал от побоев и, что совсем уж дико, не пытался вступить в бой с этими псами. Что произошло с ним?

Страшную ночь прожил он, самоубийственную, терзающую, в ней он похоронил себя, ничтожного и жалкого, того Ивана Баринова, который и вчера, и в прошлые годы стоял на коленях перед этой властью, которая не своя, а вражеская, и Федорчик, Александров, Диванёв, все прочие в управлении - враги! Да, враги! Такие же враги, как немцы, как полицаи. Не сотрудники, не друзья, не свои, а - враги, настоящие враги, враги уже потому, что он, как и любой человек в этой стране, считается врагом этих органов. И ничто не связывает его с врагами, кроме обоюдной ненависти. И не в одной он с ними партии, потому что вся она, эта партия, задумана лишь для того, чтоб в нужный момент расправляться со своими, чтоб общею партийностью лишать людей воли к сопротивлению; партия - как гестаповский подвал, делающий человека податливым, безвольным, оговаривающим себя в страхе, а идеология - ложь, вселенский обман, никелированные щипчики в кармане властителя классовых дум. Враги! Вся сила которых в том, что они прикидываются своими, но теперь-то его не обманет никто, он умнее их и сильнее, он уже догадался, с какой целью задумана вся эта хитроумная операция, выверенная до минуты, и ради чего затеяна, - сам Диванёв не знает, майор тоже, а уж сопляк Александров тем более. А все просто. Месяц назад бросили его на проверку машин, днем и ночью кативших по шоссе Брест - Минск, тяжело груженных добром из Германии; чего только не было в кузовах под тентом: ковры, радиоприемники, мебель, посуда, обувь, одежда, зеркала, все было, и на все - либо справка из Управления трофейным имуществом, либо командировочное предписание с описью ввозимого добра, либо грозная записка. В деревне же, где Иван заночевал со взводом, старый учитель в слезах пожаловался: скоро сентябрь, а детям не в чем ходить, ни штанов, ни обувки, не пойдет же пацан босым в школу. Прозвучала и непонятная Ивану белорусская пословица: «Подвязал лытки да пошел в добытки». Утром Иван остановил трехтонный грузовик, заглянул внутрь и сбросил с него отрез сукна, сопровождавший машину капитан грозил всяческими карами, шипел на ухо: «Да ты знаешь, кому это все?» Иван в ответ придрался к чему-то, записал номер машины, фамилию капитана, тоже пригрозил - рапортом, не стал, однако, марать бумагу, и замыслили операцию по разоблачению того, кто дал детишкам штаны, продумали все до мелочей, по минутам расписали весь день его, разбили на эпизоды, подгоняя их к финальной сцене. Из-за мануфактуры сделали Ивана агентом немецкой разведки - враги они, и не только его, а всего рода человеческого, а врагов можно обманывать, как немцев, они вне твоего внутреннего закона, ничто не связывает ныне Ивана Леонидовича Баринова с властью, он против нее, и он возьмет верх над нею, и Федорчик с Диванёвым проглотят отравленную приманку, ими же изготовленную. Он расправится с ними. Прежде всего - с Диванёвым. Он пристрелит его. Федорчика - утопит. А уж Александрова и девушку они сами заблаговременно угробят, потому что спектакль - провалился, и они сами узнают об этом сегодня же, этим утром, которое наступает, вот уже и засинело окошко под потолком.