Джеймс Брэнч Кейбелл - Сказание о Мануэле. Том 1

— Тщеславный глупец! — сказал голос Матушки Середы.

Юрген же ответил:

— Возможно, я тщеславен. Но я несомненно умен. А более несомненный факт состоит в том, что я устал. Посмотри, я по всему свету занимался любовными похождениями в мишуре и блестках взятой взаймы молодости. И я рискнул побывать в краях, не посещаемых другими людьми, играя в чувства с женщинами и приводя в движение государственные механизмы. И я упал в Ад и взошел в Рай, и я втихомолку залез на место Самого Господа Бога, и нигде я не нашел того, чего желал. Даже сейчас не знаю я, в чем состоит мое желание. Но знаю, что мне нельзя снова стать молодым, кем бы я ни показался остальным.

— На самом деле, Юрген, молодость ушла из твоего сердца за пределы досягаемости Леших. И самым кратчайшим путем ты можешь вновь обрести молодость, ведя себя, как ребенок.

— Крестная, но обуздай же свои инстинкты и все прочее и говори со мной более откровенно! Милостивая государыня, между нами не должно быть тайн. На Левке, как сообщали, ты была Кибелой, великой Рее Деа, владычицей всего осязаемого. На Кокаине о тебе говорили как об Асред. А в Камельяре Мерлин назвал тебя Адерес, темной Матерью Малых Богов. Но у тебя дома, в лесу, где я впервые имел честь с тобой познакомиться, крестная, ты сказала мне, что ты — Середа, все обесцвечивающая и управляющая всеми средами. Теперь эти загадки меня бесят, и я желаю, чтобы ты открыла мне, кто ты такая.

— Возможно, я — они все. Между тем я отбеливаю и рано или поздно выбелю все. Возможно, однажды, Юрген, я даже обесцвечу твое дурацкое понятие о самом себе.

— Да, да! Но только между нами, крестная, не твоя ли тень мешает мне разделить полностью соответствующее чувство, можно сказать, дух случая, и крадет из моей жизни ту «изюминку», которую другие явно находят? Ты же знаешь, что это так! А что касается меня, крестная, я люблю шутку так же, как любой из живущих на свете людей, но предпочитаю, чтоб она была вразумительна.

— Позволь, я скажу тебе кое–что по–простому, Юрген! — Невидимая Матушка Середа откашлялась и заговорила с явным возмущением.

* * *

— Крестная, извини меня за откровенность, но я не думаю, что очень тактично говорить о подобном, и уж конечно не с такой прямотой. Однако, опуская рассмотрение проблем щепетильности, давай вернемся к моему изначальному вопросу. Ты дала мне молодость и все, относящееся к молодости. И вместе с ней дала, по–своему шутливо, — что никто так от души не оценит, как я, — тень, воспроизводящую все не совсем достоверно, которой нельзя полностью доверять и с которой нельзя встретиться открыто. Теперь — как ты, надеюсь, понимаешь — я распознал эту шутку и ни на миг не отрицаю, что это шедевр юмора. Но, в конце концов, в чем ее суть? В чем смысл?

— Возможно, нигде нет никакого смысла. Мог бы ты посмотреть в лицо такому истолкованию, Юрген?

— Нет, — сказал Юрген. — Я смотрел в лицо богу и дьяволу, но этому смотреть в лицо не стану.

— И я, имеющая так много имен, не стала бы. Ты шутил со мной. А я шучу с тобой. Вероятно, Кощей шутит со всеми нами. А он, без сомнения, — даже Кощей, создавший все таким, какое оно есть, — в свою очередь, предмет насмешек и каких–то более крупных шуток.

— Он, определенно, может им быть, — сказал Юрген, — однако с другой стороны….

— Об этом я ничего не знаю. Откуда? Но, по–моему, все мы принимаем участие в движении, перемещении и обдуманном использовании вещей, принадлежащих Кощею, — таком использовании, которого мы не постигаем и не способны постичь.

— Возможно, — сказал Юрген, — но тем не менее!..

— Наподобие шахматной доски, на которой фигуры двигаются по–разному: кони скачут вбок, слоны ходят по косой, ладьи наступают по прямой, а пешки с трудом ковыляют с клетки на клетку — каждая по воле играющего. Нет видимого порядка, для стороннего наблюдателя — полная неразбериха. Но для игрока в положении фигур имеется некий смысл.

— Не отрицаю этого. И все же нужно допустить…

— И, по–моему, происходит так, словно у каждой фигуры, даже у пешек, собственная шахматная доска, которая движется, когда движется фигура, и на которой она передвигает фигуры сообразно своей воле в тот самый момент, когда волей–неволей передвигается сама.

— Может, ты и права. Но даже при этом…

— А Кощей, направляющий это бесконечное движение марионеток, вполне может быть бесполезным, разоренным королем в какой–то более крупной игре.

— Несомненно, я не могу тебе возразить. Но в то же самое время!

— Так это перекрестное многократное движение доходит до того предела, где его еще может ухватить мысль; а за этим пределом движение продолжается и дальше. Все движется. Все движется непостижимо и под звуки смеха. Ибо все движется в соответствии с высшей силой, понимающей смысл движения. И каждый двигает перед собой фигуры в соответствии со своими способностями. Так что игра бесконечна и беспощадна. А где–то над головой веселятся, но это очень–очень высоко.

— Никто с большей охотой не признает привлекательности этих образов, Матушка Середа. Но у меня от них болит голова. Более того, в шахматы играют два человека, а твоя гипотеза никого не снабдила соперником. В заключение самое главное: откуда ты знаешь, что в твоих пышных образах есть хоть слово правды?

— Откуда кто–либо из нас может что–то знать? И кто такой Юрген, что его знание или незнание должно для кого–то играть какую–то роль?

Юрген хлопнул в ладоши.

— Ха, Матушка Середа! — сказал он. — Тут–то ты и попалась. Именно этот проклятый вопрос твоя тень нашептывала мне с самого начала нашего путешествия. С тобой покончено. У меня больше не будет твоих подарков, что приобретены ценой такого нашептывания. Я решаю впредь быть таким, как другие, и безоговорочно верить в собственную важность.

— Но есть ли у тебя повод упрекать меня? Я вернула тебе молодость. А когда, после завершения той искомой среды, которую я тебе одолжила, ты стал читать поучения графине Доротее, я была польщена, поскольку нашла столь целомудренного человека. И поэтому продлила действие своего дара — твою молодость.

— Ах, да! — воскликнул Юрген. — Вот оно как! Ты была польщена — как раз вовремя — моими добродетельными поучениями женщине, искушавшей меня. Да, разумеется. Ну–ну! Знаешь, это весьма радует.

— Тем не менее, твое целомудрие, хотя и довольно необычное, оказалось бесплодной добродетелью. Что ты сделал с годом молодости? Все, что любой мужчина сорока с лишним лет делал с привычными сожалениями, ты сделал снова, только быстрее, уместив глупости четверти века в протяженность одного года. Ты искал плотских наслаждений. Ты шутил. Ты задавал множество праздных вопросов. И ты во всем сомневался, включая самого Юргена. Несмотря на свои воспоминая, несмотря на то, что ты, вероятно, считал искренним раскаянием, ты сделал из второй молодости ничто. Все, о чем сожалеет любой мужчина сорока с лишним лет, ты повторил заново.