Алексей Пехов - Страж. Тетралогия

Ее лицо стало печальным:

— Я сама ушла. Не могла больше там находиться. После того, что случилось.

— Что случилось?

Она помотала головой, не желая рассказывать, сжала янтарь в кулаке, и по ее морщинистым щекам потекли слезы:

— Дети. Смотрела за ними. Слишком стара была для всего другого. Они не слушались, убегали, прятались. Было тяжело за ними угнаться. Слишком стара. Слишком.

Ни одна душа не появляется без причины. Темных держат в нашем мире грехи и жажда смерти, светлых — совесть или желание что-то исправить и кому-то помочь.

Агатан сгорбилась:

— У меня остались их шарики. Небесно-голубой и кроваво-красный. Они там, в дупле. Если хочешь, посмотри. Я буду рада.

— Ты говорила, они принадлежали твоим внукам. Что с ними случилось, Агатан?

Она заплакала, и я вздохнул. Все это меня совсем не радовало.

— Я мешала им играть, прыгать со скалы. Звала назад. Домой. Слишком старая, никто не слушает. Попросили принести им солнечный камешек. Я ушла, искала, а они спрятались. Глупые дети. Ушла далеко, искала камень, хотела порадовать, но песок был пуст. А они сидели в морском гроте, и океан вернулся.

Я сглотнул, догадываясь, что случилось дальше, и вспоминая души, играющие на скале рядом с деревней виктов.

— Опоздала. Не пришла. Не спасла. Моя вина.

— Это не так. Ты не могла знать.

— Не нашла янтарь и задержалась, Людвиг. Не нашла, вернулась слишком поздно. Я ушла оттуда. Берег сводил с ума. Пустил пожить тот, что с рогами. Он был добр, и я попросила не трогать меня. Он обещал, что так и будет. А потом дерево перестало пускать меня. И я не могла уйти. Вернуться к воде. Я звала их всех, но никто не желал мне помочь.

— Потому что ты умерла, Агатан, и привязана к дереву.

И надо полагать, эти узы слабели в ночь, когда должны рождаться драконы, а их магия растекается по лесу. Волшебство иных существ, в отличие от магии людей, может влиять на души.

— Чем провинился дракон? Почему ты ходила к нему?

— Провинился? — не поняла старуха. — Нет, он хороший. Иногда я могла уйти, очень редко, ночью. Но к океану меня не пускали, только к дракону. Мне так нужен был янтарь. Он должен был дать свободу. Он нужен мне. Я бы принесла камень внукам, ведь они ждут. Слишком старая. Глупая. Долго провозилась, не смогла донести большие камни. Оставила их в овраге.

Самое ужасное, что она даже не поняла, что сделала, когда приняла драконьи яйца за глыбы янтаря. Душа, переполненная чужой магией, жаждущая жизни для себя и для детей, которые из-за нее погибли, одним касанием выпила жизнь у нерожденных драконов.

— Я получила янтарь, но отчего-то не могу пойти к внукам. Проклятое дерево держит меня. Ты можешь его срубить, Людвиг?

Агатан с надеждой посмотрела на меня.

Я не мог уничтожить ее. Она была хоть и безумной, но светлой душой, и наши кодексы подобной ликвидации не одобряют, если только душа сама не просит об этом. Агатан не просила, и если мой кинжал проверят, то обнаружат светлое зерно в металле, и никто не будет интересоваться, при каких обстоятельствах я его получил. Это серьезный проступок, так что я не стану рыть себе яму. К тому же уверен, Агатан не желала никому зла. Когда она завершит то, о чем думала так долго, то получит свободу, которую давно заслуживает.

— Я помогу тебе, но иначе, и ты сможешь увидеть внуков, — сказал я.

В дупле было влажно. Кровать давно заросла ползучими лозами, на потолке распустились оранжевые цветы, а запах тления едва-едва ощущался. Я склонился над телом и одним движением перерезал едва видимую нить, связывающую останки с душой.

— Все, — сказал я.

— Все, — эхом вздохнула она, вставая и дрожащими руками поправляя шаль. — Теперь я увижу их?

— Конечно. Как только ты этого захочешь.

— Спасибо, Людвиг. Ты лучше, чем они все. Отнесу детям янтарь, они так его просили…

Ветер безумствовал, носился над океаном, рвал волны, хлестал их порывами, гнал на берег, где они вставали на дыбы, точно дикие, необъезженные кони. Между мной и волнами была лишь узкая полоска песчаного берега, и порой водяные брызги в виде мельчайших капель долетали до меня.

София сидела рядом, и мы молчали, глядя на волны и слушая визгливые вопли чаек, то и дело опускающихся к воде.

— Кто из нас виноват? — спросила она меня. — Как мы вообще могли такое упустить? Вся наша магия, все могущество оказалось бесполезно, когда речь зашла о полубезумной старухе, когда-то пришедшей сюда.

— Никто не виноват, Софи. Она попросила оставить ее в покое, и вы честно исполнили ее просьбу.

— Для нас прошло совсем немного времени. Мы… мы забываем, что вы, люди, умираете так быстро. Это моя вина, Синеглазый. Я даже не подумала, что с тех пор, как она поселилась здесь, прошло столько лет. Никому из живущих здесь не пришло в голову что… что ее время давно завершилось. Я всегда считала, что она просто ушла от нас. Ни лесные огоньки, ни мелкое зверье о ней не говорили.

— Не изводи себя, пожалуйста. Я должен был догадаться раньше, но, к сожалению, мой дар иногда вводит меня в заблуждение. Голоса живых и уже мертвых ничем не отличаются друг от друга. Я не могу на слух определить, кто из них со мной говорит, иначе все было бы гораздо проще.

Проповедник, сидевший поодаль, хмыкнул и поднял плечи, словно почувствовал ледяной ветер.

— Ты так и не сказал мне, почему на этот раз она не тронула кладку.

— Сейчас покажу.

Я сходил к полосе прибоя, взрыхлил влажный песок, довольно быстро нашел искомое и, вернувшись, положил на ладонь Софии теплый кусочек янтаря.

История вторая

ОТХОДНАЯ МОЛИТВА

Виора, раздобревшая от весенних паводков, все еще была необычно полноводна, но давно уже успокоилась, и течение в ее многочисленных излучинах совершенно не чувствовалось — лодка летела по зеркальной глади, рассекая воду, точно лебедь. Лодочник, получивший за свои услуги монету в одну двадцать четвертую серебряного эсу,[60] старательно налегал на весла, перестав жаловаться, что еще слишком рано, что туман какой-то дьявольский, что погода не ах и вот-вот разверзнутся хляби небесные. Что он болен и с утреца пораньше хочет пропустить стаканчик.

Я сидел на носу, вглядываясь в утреннюю туманную дымку. Сквозь нее едва различимо проступал противоположный берег, где располагался Басуен — последний и самый северный город Лагонежа. Сразу за ним уже начиналась Прогансу, страна, которую я старался обходить кружным путем и не приближаться к ней ближе, чем на три десятка миль.