Вероника Иванова - Право быть

А Мантия…

Элрит. Я не отказываюсь от твоих советов, драгоценная, это было бы слишком самонадеянно и слишком глупо, но подари и мне кое-что. Намного менее дорогое, зато невероятно уместное. Подари мне передышку. Ты вырастешь очень быстро, насколько я тебя знаю, и столь же быстро вернешь себе место, которой занимала прежде, а может быть, поднимешься еще выше, на это ты способна, как никто другой! Вот тогда и поговорим снова. Обо всем на свете. А сейчас мне так сладостна тишина… Игл в теле больше нет. Трудно сказать, как давно их удалили, и непонятно, зачем вообще это сделали, я бы, наоборот, не торопился, потому что Разрушитель, лишенный последнего охранника, — опасный противник. Но это их решение, каким бы мотивами оно ни было вызвано. Их решение, за которое я могу сказать «спа…». Или не могу.

Хорошо, кто-то догадался перенести меня в менее красочное место, чем библиотека, потому что, открывая глаза, я бы попросту сошел с ума от многоцветья витража. Если голову кружит даже мелкая сеточка кладки огромного купола надо мной, находящаяся так высоко и далеко, что по всем законам мироздания я не должен был вообще видеть, как сложены каменные дуги… Страшно подумать, сколько неприятностей принесли бы более затейливые архитектурные изыски.

Он темный, этот купол, и крохотные отверстия, призванные то ли насыщать помещение воздухом, то ли оставленные с иной, неясной мне целью, хоть и пропускают через себя дневной свет, белый и густой, не позволяют разглядеть почти ничего. Но я все равно вижу. И кажется, если сделаю над собой совсем небольшoе усилие, увижу то, что находится за куполом. То, что таится в небесах и на изнанке небес…

Бррр! Хватит пялиться в потолок. Может, если переведу взгляд на более близкие предметы, зрение успокоится и перестанет беспечно скакать с уровня на уровень?

Подниматься было трудно. Хотя бы по той причине, что у пространства, окружающего меня, не было ни верха, ни низа, ни других сторон. Вернее, мои ощущения никак не могли разобраться, что считать чем, и только с …надцатой попытки согласились признать «верхом» ту часть тела, где расположена голова. Правда, потом пришлось долго размышлять над тем, как быть с окружающей действительностью, будет ли она считаться верхом, если находится рядом с моей головой, например, когда я лежу. Но договориться с самим собой всегда проще, чем с кем-либо, потому что в конце концов на себя и свое мнение можно плюнуть, а вот на других плевать не рекомендуется: получишь в ответ кое-что похуже.

Итак, из чего состоит сейчас мой мир? Кровать, поставленная ровно в середине огромного круглого зала. Чтобы добраться до любой из стен, нужно сделать не менее полутора сотен шагов, и скорее всего за пределами странной спальни находится великое множество других комнат, больших и маленьких. Это где ж построили такую громадину? Здешние Нити сплетены редко, тогда как в Драконьих Домах Гобелен настолько плотный, что почти невозможно почувствовать промежутки. Значит, сие место располагается в подлунном мире. Свет белый, воздух… сухой? Да, пожалуй. Каменному строению приличествует сырость и прохлада, a здесь довольно тепло, даже не требуется накрываться одеялом. Меня поэтому и не укрывали? Или… Эта труха на полу, наполовину забившая швы между плитами, откуда она?

Мягкая, похожая на обрывки ниток и что-то вроде пуха. Она же покрывает постель, и весьма толстым слоем… Да, одеяла были. Но недолго, как и моя одежда, которой вовсе не наблюдается ни на мне, ни поблизости. И если чуточку разгрести труху, можно увидеть, что сталь и дерево кровати изъедены многочисленными бороздками и ходами, словно здесь завелись прожорливые и не брезгующие ничем жучки. Да и под кроватью пол несколько… обшарпанный. Впрочем, могло ли быть иначе? Пока кота нет в доме, мыши веселятся всласть. Но больше разрушений не будет, ведь я вернулся.

А тот, кто устроил мое ложе, умен. И хорошо осведомлен о моих странностях, потому и выбрал место закрытое, но достаточно просторное, чтобы беснующаяся Пустота не смогла добраться до остова и подвергнуть опасности мою жизнь и жизнь тех, кто находится рядом. Тетушка постаралась, снабдив нужными знаниями? С нее станется. И хотя не слишком приятно сознавать, что твои секреты стали известны кому-то стороннему…

Дверь в одной из сторон зала зашуршала по полу, открываясь и пропуская посетителя, нагруженного ворохом тряпья, которое мешало разглядеть половину фигуры и лицо пришельца, пока не было скинуто на пол у кровати.

Синие, как грозовые тучи, глаза. Сине-черные пряди прямых волос. Снежно-белая мантия. Странно, Майрон никогда не любил этот цвет.

Майрон?

— Вижу, я напрасно напрягался: ты проснулся и мог бы притащить все это сам.

Любезности в голосе не слышится, но и враждебности нет, словно я — лишь скучная обязанность, не более того.

— Все равно спасибо.

Он не отвечает, разворачиваясь и направляясь к двери. Мне не особенно хочется сейчас с кем-нибудь разговаривать, да и встреча с братом через столько лет располагает к беседе только при двух условиях: встретился не я и встретился не с Майроном. Но мой новый мир требует определения, поэтому придется задавать вопросы.

— Что это за место?

— Посмотри сам, и поймешь.

Я накидываю на плечи покрывало и следую за Майроном. Дверь выводит нас в длинную каменную галерею, опоясывающую широкий и совершенно пустой внутренний двор, но мы не останавливаемся. Каменные плиты гулко вторят нашим неторопливым шагам. А куда торопиться? Майрон наверняка ходил этой дорогой сотни раз, а мне даже немного боязно открывать мир заново. Боязно и желанно.

Серо-желтый с вкраплениями прозрачно-белого — этот цвет повсюду. В кладке галереи, в мощеной мозаике двора, в воздухе, который мы вдыхаем. И даже небо такое же, скрытое жарким маревом. Жарким… И еще до того, как галерея выходит наружу, я понимаю, в какой части подлунного мира проснулся.

Пустыня. Опасная, коварная, своенравная, но по большей части равнодушно взирающая на пересекающие ее караваны. Что толку злиться или ненавидеть слабых людей, на свой страх и риск отправляющихся в путь по барханам, и днем и ночью одинаково обжигающим душной лаской? Не пройдет и часа, как любой след, оставленный на колючем ковре, сотрется. И пусть песчинки не вернутся на прежние места, они так похожи друг на друга, что и родная мать не заметила бы подмены.

Пустыня, вечно одинаковая и все же с каждым временем года, с каждым часом суток неуловимо меняющая свои краски: вечером она медленно начнет надевать сиреневый траур, а утром зарумянится от лучей восходящего солнца, как от первого поцелуя… Ее нужно любить, чтобы жить рядом с ней или в ней. И Майрон любит, это видно по каждой черточке его сурового лица.