Максим Далин - Корона, Огонь и Медные Крылья

Керим нагнулся и вынул из костра горящую головню. Потом прошел сквозь пламя к скальной стене — светясь, как светились ушедшие северные братья — и тлеющим деревом начертал на камне знак Сердца Города, тут же полыхнувший солнечно-белым и оставшийся золотым.

Северяне медленно, одергивая друг друга, приблизились, рассматривая угли, догорающие в костре. Насколько я мог понять, они шептались о чуде.

Младенец проснулся и потянул меня за воротник. Я обнял его, отошел от костра и присел рядом с Яблоней, все еще крепко спавшей на траве. Надо было делать множество дел, осмыслить множество приобретений и потерь — но солнце шло по небу, а я смотрел в ее лицо, детски-нежное во сне, и не мог оторвать взгляда…

Я потом сам удивлялся, как это умудрился не испугаться. Но, услышь, Нут, не испугался ни капли — взбесился.

Это меня господин испортил. Если с рабом все время разговаривать, как со свободным, да еще все время называть его бойцом — то даже такой, как я, заберет себе в голову, что он боец. Когда эти твари появились из-за поворота дороги, у меня даже дух захватило от злости: мы что ж, выбрались с серого берега живыми, чтобы зверюги нас сожрали?

Яблоня ахнула:

— Какие мерзкие! — а я усмехнулся, как Рысенок, и сказал:

— Они, госпожа моя, нас не видят. А если увидят и нападут — здорово пожалеют.

И Молния огрела меня по спине ладонью, в виде поощрения.

— Да, — сказала, — бесхвостый, это ты отлично выразил. Но нам с тобой все-таки хорошо бы перенести Яблоню с малышом через ущелье на крыльях.

— А я? — возмутилась Пчелка.

— А ты доберешься пешком, — отрезала Молния.

— Я тяжелая, — сказала Яблоня.

Мы не послушали — попробовали. Я же не хуже Молнии помнил, как Месяц и Мрак перенесли нас через пропасть куда пошире этой, легко-легко — только мы не учли, что у мужчин крылья шире и силы гораздо больше. Молния Яблоню даже от земли не смогла оторвать. Я ее поднял, на половину роста примерно — но напрягая все силы и на короткое время. И из всего этого выходило, что даже вдвоем мы ее через ущелье не перетащим — вместе разобьемся. А рисковать у нас никакого права нет.

Яблоня улыбалась, хотела нас утешить:

— Да они и не смотрят, — но когда мы стали тихонько пробираться дальше, эти исчадья нас все-таки учуяли.

Пчелка заорала, как ошпаренная кошка, и понеслась куда-то, не разбирая дороги, а Яблоня просто замерла на месте, когда такая тварь — железный богомол в два человеческих роста — повернулся и пошел в нашу сторону. Мы с Молнией переглянулись — и я как закричу:

— Госпожа, беги, беги! — и взлетел. Еще успел заметить краем глаза, как Яблоня побежала прочь по тропе.

Я подумал, что их надо взбесить и увести. Может, удастся так, что они в пропасть сорвутся и разобьются, может, мы им глаза выцарапаем, но главное — взбесить, чтобы они про Яблоню забыли. И крылья меня слушались, как никогда. Я ни разу раньше так здорово не летал.

Молния сразу на них накинулась — и я вцепился в башку одному. Думал, глаза у них твердые, а они оказались не тверже печеного теста — сразу подались под когтями. Я дернул — и почувствовал, что у меня много всякой дряни осталось на когтях. Я и обрадовался: так ему, гаду!

Не слишком-то опытный я солдат, честно говоря. Я остерегался, чтобы он меня кусалкой не ухватил, а про лапы забыл. А он меня лапой достал.

Помню, ветер в ушах свистнул — и я еще услышал, как шмякнулся об камень и как кость хрустнула. А потом стало больно, жутко больно — и темно.

Темнота рассеялась мало-помалу. Вокруг было смутно как-то, серо — медленно, будто во сне. Я, вроде бы, сидел в траве — или не в траве, а в чем-то типа пепла, сером… Ничего толком не рассмотреть, но впереди что-то блестит, тускло, как старое зеркало.

И я понял, что это — река.

Убил меня гад.

Но мне это было вовсе не страшно и не удивительно. Тупо как-то, безразлично. Понятно, что надо встать и идти, будто это приказал кто-то, но вставать не хочется. И ни о чем не думается.

Так я сидел, сидел — время тянул, будто мне тот же голос сказал, что назад пути не будет, если пойду — не знаю, долго просидел или нет. Показалось, что Молния меня звала, голос откуда-то издали, вроде как с того берега или из-под воды, мол, иди ко мне, бесхвостый, здесь хорошо, вот увидишь — но я так и не пошевелился.

Мне надо было про кого-то вспомнить — и никак не вспоминалось.

И тут по окружающей серости светлый лучик пролетел. Мне послышалось, как собака лает — но я понимал, что никакая это не собака, а Сейад, и что это хорошо. Защищают меня. И рядом из ничего появилось что-то светлое, теплое — только не рассмотреть, что именно.

"Ты что, — хотел я сказать, — такое?" — но не сказал, потому что не мог рот раскрыть и губами двинуть. А светлое догадалось.

"Я, — отвечает, — Яблоня, — звука в серой хмари нет никакого, но все понятно. — Одуванчик, — говорит, — милый, очнись. Не надо тебе туда, возвращайся в мир подзвездный, там — жизнь, тебя там любят…"

Я ее узнал сразу, поверил и сделал движение, чтобы встать и пойти за ней. Но тут из-за реки целый хор бестелесных голосов завел, как песню:

"Ты живая, возвращайся к живым, не смущай умирающих. Тут нет страстей, тут нет боли, тут покой — а ты зовешь его в мир скорбей и потерь. Дай ему отдохнуть, живая женщина — возвращаться ему незачем".

А Яблоня грустно сказала: "Разве тебе незачем возвращаться, Одуванчик?" — и я все вспомнил окончательно.

"Нет, — говорю. — Мне надо вернуться к тебе, госпожа. Мало ли, что с тобой еще случится — Сейад-то с другого берега лаяла, близнецы теперь тоже там, некому тебя охранять. Ничего, свет души моей, я вот сейчас соберусь с силами и встану".

Те, бестелесные, мне, помню, еще много чего говорили. Не спеши, мол, говорили, потом родишься здоровым и целым — зачем тебе возвращаться в тело калеки, мало того, что раскромсанного, так еще и переломанного. Больно будет, говорили, и смысла нет.

Но все это они врали. Смысл был. Встать было очень тяжело, потому что не очень понятно, как вставать, если тела не видишь — но Яблоня мне как-то помогала, и я, в конце концов, встал и пошел.

Спиной чувствовал, как река удаляется. И чем дальше от нее уходили, тем было тяжелее. А потом вдруг стало ужасно больно.

И рука у меня болела, и голова болела, будто в ней в барабаны били, и все тело так болело, что вздохнуть было трудно. Но я понял, что могу открыть глаза — и увидел настоящий свет.

Солнечный. Высоченные горные небеса.

И Яблоня поцеловала меня в щеку, как Огонька целовала. Она была настоящая, плотная, с заплаканным усталым личиком, вся в солнечной пыли — и я, кажется, даже улыбнулся.