Вероника Иванова - Вернуться и вернуть

— Тебя ждут наверху, милая, — небрежно сообщает отец, и Магрит, отдавая себе отчёт в том, что это не более чем предлог, покорно кивает, оставляя нас наедине друг с другом.

Повисает тишина. Тягостная и тоскливая. Зачем ты пришёл? Чтобы добить меня? Так не медли, наноси свой удар! Я не буду подставлять щит, не буду парировать: уходить, так уходить. Только не трать моё время: у меня каждая минута наперечёт.

И он словно чувствует мою досаду:

— Ты узнал ответ на свой вопрос?

— Да. Но только на первый.

— Есть ещё и второй? — Левая бровь вздрогнула, но не посмела нарушить заданную линию.

— Есть. Возможно, будет и третий.

— Так много? — удивление, чуть надменное: словно с моей стороны вообще не может последовать ни одной разумной мысли, не говоря уже о вопросах.

— Совсем чуть-чуть, — улыбаюсь, с трудом сдерживая раздражение. — Сможешь ответить?

— Пока не слышу ни одного.

— О, за этим дело не станет! Скажи, зачем ты полез за мной в Купель?

Тёмные глаза щурятся, пряча в своей глубине непонятные чувства.

— Это тебя волнует?

— Это меня занимает.

— Думаю, ты знаешь достаточно, чтобы самому догадаться о причинах.

— О причинах общественных — да. Но мне хотелось бы ознакомиться и с личными.

— Личными? — голос отца дрогнул очень похоже на смешок. — Уверен, что у меня были таковые?

— Непременно. Иначе грязную работу выполнял бы кто-то другой. Или у остальных духа не хватило? Испугались, что я утащу их за собой?

— А ты бы не утащил?

Честно признаюсь:

— Я бы ещё подумал.

— Вот поэтому другие и не решились.

— А ты решился. На что рассчитывал?

Отец прислонился к дверному косяку и скрестил руки на груди.

— У меня был шанс.

— Какой?

— Поскольку в тебе всё же течёт кровь Элрит, была вероятность того, что ты поступишь правильно, а не так, как хочет твоя левая пятка.

— Мои пятки обычно ничего не хотят, — обижаюсь, а он невинным тоном интересуется:

— Не хотят даже, чтобы с них сняли обувь после долгой дороги?

Забавно. Отец с Домом Крадущихся не состоит в родстве ни в малейшей мере, а такое впечатление, что детство и юность провёл, тесно общаясь с тётушкой Тилли. Впрочем, может, и провёл: должен же он был где-то познакомиться со своей будущей супругой?

— Оставим в покое части моего тела и поговорим о делах духовных. Или точнее, душевных. Допустим, ты знал то, что не принимали на веру другие. Замечательно. Но должно было быть что-то ещё. Что-то, перевесившее страх смерти и доводы разума.

— Ты, правда, хочешь это услышать?

— Скорее, НЕ хочу. Но, похоже, должен.

Теперь он усмехается, не таясь.

— Именно это качество Эли заставляло меня скрипеть зубами от злости и задыхаться от восхищения.

— Какое?

— Понимание того, что настоящее лекарство всегда горчит.

Боги, как он это сказал! В сухом и холодном голосе за один вдох расцвели и увяли самые невероятные краски, самые тёплые чувства, которые только можно себе представить. Нет, мои родители не просто любили. Они обожали даже самые нелепые и неприятные недостатки друг друга. И по моей вине всё... кончилось. Постойте, но разве я в чём-то виноват?!

— Итак?

— Я не мог позволить, чтобы её жертва пропала даром.

Жертва, значит? Вот как обо мне думаешь? Обидно. Впрочем, ты имеешь право думать и чувствовать, как пожелаешь. Но я обладаю таким же правом, и не позволю забыть об этом. Ни себе, ни остальным.

— Ну почему же даром? Несколько лет относительного спокойствия я вам обеспечил. Успели размножиться-то? Судя по тому, что упорно загоняете меня в угол, не успели. Наверное, разучились, за столько-то лет!

— Твоя язвительность неуместна, — замечает отец, но делает это настолько равнодушно, что только больше раззадоривает меня:

— С чего это? Вполне уместна. Даже больше скажу: своевременна. Хотя бы потому, что другой возможности немножко поязвить мне никто не предоставит.

— Это верно. Да и невелика потеря.

— Кому как. Для меня она невосполнима.

— А для всех остальных станет истинным благом.

— Ой ли? Смотрите, господа: один раз стремление к всеобщему благу вас уже сгубило. Хотите попробовать ещё раз?

Складка отцовских губ каменеет.

— Что ты об ЭТОМ знаешь?

— То, что мне позволили узнать. Но полагаю, мне было сказано достаточно.

— Достаточно для чего?

— Для того, чтобы вас пожалеть.

— ПО-ЖА-ЛЕТЬ? Да кем ты себя возомнил, что осмеливаешься... — впервые за весь разговор вижу проявление эмоций. И оно мне не нравится. Да, мой отец — такой же, как и все, но в детских грёзах я возводил его на недосягаемую высоту. Недосягаемую прежде всего для меня. И зачем, спрашивается? Чтобы убедиться: нет ни святых, ни демонов, есть лишь желание жизни и надобность смерти. Как просто и как горько.

— Тем, кем вы меня назначили. Злейшим врагом и последней надеждой. Если я умираю, вы снова впадаете в панику, а если остаюсь в живых и начинаю разрушать, в ужасе мечется ещё и весь мир. Разве не так?

— Ты всё упрощаешь.

— А так и надо поступать: упрощать сложное, чтобы оно становилось понятным и возможным к исполнению. Не надо строить философские теории и громоздить одну мораль на другую. Надо сказать просто и ясно: умереть мы тебе не позволим, но и жить, как ты того желаешь, разрешить не можем. В общем: прощайся с сознанием, мальчик, и утешайся мыслью, что ты не напрасно появился на свет. А что делаете вы? Пытаетесь заставить меня чувствовать вину, которой нет!

— Ты не можешь судить то, о чём не имеешь понятия!

— Не имею понятия? Да мне с детства объясняли, какой я нехороший и никому не нужный! И поверь, урок усвоен. Крепко-накрепко. И мне искренне жаль, что вам пришлось потратить столько времени, когда требовался сущий пустяк: дать посмотреться в Зеркало. Этих лет я не могу простить. Хотел бы, но не могу.

— Заговорил о прощении? Хорошо! Я тоже не могу простить тебе. Две вещи.

— Только две? — удивляюсь. На самом деле.

— Я никогда не прощу, что ты убил мою любимую...

— Согласен. С этим спорить смешно и нелепо.

— И никогда не прощу, что ты навеки отнял её у меня! — взгляд отца полыхнул такой болью и ненавистью, что я с трудом поборол в себе желание отшатнуться.

— Постой! Убил — да. Но когда и как я мог отнять?

— И ты ещё притворяешься, что не понимаешь? Какое лицемерие!

— Я...

Хотел сказать: «Не понимаю», но что-то заставило осечься и не дать мыслям превратиться в слова. А спустя миг понимание пришло. Такое ясное и болезненное, что захотелось завыть. В полный голос.

Моя мать умерла при родах. Сие есть факт установленный и не подлежащий сомнению. Но её Сущность, как и Сущность всех умерших драконов, должна была отправиться в странствие по Изнанке. В ожидании следующего воплощения. Но если отец говорит, что я «отнял», это значит...