Фрэнк Герберт - Дюна. Первая трилогия

— Слово «посмеет» к Императору неприменимо.

Барон резко повернулся в своей силовой подвеске, чтобы скрыть охватившие его чувства. «Это может случиться еще при моей жизни! Ну, Император!.. Да пусть он только выдвинет такое обвинение! Потом… где надо — подмазать, где надо — надавить; потом — Великие Дома объединятся под моим знаменем, как крестьяне, что в поисках защиты сбегаются к сеньору… Ведь больше всего на свете Великие Дома боятся именно того, что Император начнет натравливать на них своих сардаукаров, уничтожая один Дом за другим поодиночке…»

— Император искренне надеется, что вы не дадите ему повод обвинить вас в измене, — сказал граф.

Очень трудно было не дать иронии прозвучать в ответе, оставив лишь обиду. Но барону это удалось…

— Я всегда был абсолютно лояльным подданным. И ваши слова ранят меня сильнее, чем я мог бы выразить.

— Ум-м-м-м-ах-хм-м-м, — протянул граф.

Барон кивнул, не оборачиваясь. Чуть погодя он сказал:

— Пора на арену.

— Действительно, — согласился граф.

Выйдя из-под шатра тишины, они бок о бок пошли к представителям Младших Домов, по-прежнему толпившимся у дверей. Где-то медленно раскатился удар колокола: двадцать минут до начала.

— Младшие Дома ждут, что вы поведете их, — кивнул граф на толпу.

Двусмысленности… двусмысленности… — подумал барон.

Он поднял голову, в очередной раз любуясь новыми талисманами, повешенными по Сторонам входа в зал, — бычьей головой и писанным маслом портретом Старого Герцога Атрейдеса — отца покойного Лето. Непонятно почему эти трофеи наполнили его какими-то недобрыми предчувствиями. Интересно, а какие мысли будили эти талисманы в герцоге Лето — когда висели в его замке, сперва на Каладане, а потом на Арракисе? Портрет забияки отца — и голова убившего его быка…

— Человечество знает одну только… м-м-м… науку, — проговорил граф, когда они с бароном возглавили шествие и вышли из зала в приемную — узкую комнату с высокими окнами и узорным полом, выложенным белой и пурпурной плиткой.

— И что же это за наука? — спросил барон.

— Это, ум-м-м-а-ах, наука недовольства, — объяснил граф.

Представители Младших Домов позади, с бараньим выражением на лицах прислушивавшиеся к беседе принципала с сановником, подобострастно засмеялись. Впрочем, их смех тут же был заглушен гулом моторов: пажи распахнули двери на улицу — там выстроились в ряд наземные машины, над которыми трепетали на ветру флажки.

Барон возвысил голос, перекрывая возникший шум:

— Надеюсь, мой племянник не разочарует вас сегодня, граф Фенринг.

— Я, ах-х-х, с нетерпением, у-м-м, предвкушаю это, хм-м-м, зрелище, — ответил граф. — Ведь, ах-х, в «процесс вербаль» всегда необходимо, ум-м-м-ах, принимать во внимание вопросы, ах-х, родства.

Барон от неожиданности застыл — и ему пришлось скрыть это, якобы оступившись на первой ступеньке лестницы. «Proces verbal» — донесение о преступлении против Империи!

Но граф хохотнул, превращая скрытую угрозу в шутку, и похлопал барона по руке.

Всю дорогу до арены барон, откинувшись на подушки своей машины (подушки тоже были пуленепробиваемыми), искоса рассматривал графа, сидевшего рядом с ним, и размышлял, почему императорский «мальчик на посылках» счел необходимым отпустить такую именно шутку в присутствии представителей Младших Домов. Ясно было, что Фенринг редко позволяет себе делать то, что не считает необходимым, или произносит два слова там, где можно обойтись одним, или бросается фразами, лишенными скрытого смысла.

Он получил ответ на свой вопрос, когда они уже расселись в золотой ложе над треугольником арены. Трубили трубы, вились вымпелы, зрительские ряды были забиты до отказа.

— Дорогой барон, — прошептал граф, склоняясь к самому уху барона, — вы ведь знаете, что Его Величество не дал пока официального одобрения вашему выбору наследника, не правда ли?..

Потрясенному барону показалось, будто он опять очутился в шатре тишины. Он уставился на Фенринга и как будто даже не видел леди Фенринг, которая прошла сквозь ряды стражи в их ложу.

— Именно поэтому я и здесь, — тихо продолжал граф. — Император велел мне выяснить, насколько достойного преемника вы себе выбрали. А вряд ли найдется место лучше, чем арена; выявляющая истинное лицо человека, обычно скрываемое под маской, а?

— Император обещал, что я смогу свободно выбрать себе наследника! — проскрежетал барон.

— Посмотрим, — ответил Фенринг, поворачиваясь, чтобы приветствовать леди Фенринг. Та опустилась в кресло, улыбаясь барону; затем она перевела взгляд на посыпанную песком арену, куда как раз вышел затянутый в трико и жилет Фейд-Раута. Правая рука в черной перчатке сжимала длинный кинжал, в левой юноша держал короткий нож. Левая перчатка была белой.

— Белый цвет означает яд, черный — чистоту, — пояснила леди Фенринг графу. — Любопытный обычай, дорогой, не правда ли?

— Ум-м-м-м, — согласился граф.

С семейных галерей послышались восторженные выкрики, и Фейд-Раута остановился, приветствуя зрителей и оглядывая их ряды, — кузэны, кузины, полубратья, наложницы и нисвои. Орущие розовые рты, яркое колыхание одежды и знамен.

Фейд-Раута подумал вдруг, что все эти лица одинаково оживятся при виде крови раба-гладиатора, при виде его собственной крови. Впрочем, он, разумеется, нисколько не сомневался в исходе сегодняшнего боя. Тут была одна только видимость опасности, и все-таки…

Фейд-Раута поднял клинки, подставив их солнечным лучам, салютовал на три стороны арены — на старинный манер. Короткий нож, который сжимала обтянутая белой перчаткой рука (белый — цвет яда), первым скользнул в ножны. За ним последовал большой кинжал из «черной» руки — только сегодня «чистый» клинок чистым не был. Его секретное оружие, которое должно было принести сегодня полную и абсолютную победу: яд на черном клинке.

Он включил щит, а потом замер на несколько мгновений, прислушиваясь к знакомому ощущению: кожа на лбу будто стянулась, подтверждая, что защита задействована.

Это был по-своему волнующий момент, и Фейд-Раута тянул его, как старый актер, кивая своим бандерильерам и в последний раз опытным взглядом проверяя их снаряжение — шипастые сверкающие браслеты, крюки и дротики с развевающимися голубыми лентами.

Затем он дал знак музыкантам.

Грянул медленный, гремящий древней пышностью марш, и Фейд-Раута повел подручных на комплимент[8] к баронской ложе. На лету поймал брошенный ему церемониальный ключ.