Тим Пауэрс - Врата Анубиса

– Ч-что вы… но не сейчас же, шеф! Заприте ее обратно, пусть остается на сладкое! Боже, у нас ведь столько дел, вы не можете…

– Я скоро вернусь. – Он толкнул Джеки дальше; она поскользнулась и упала в грязь.

– Ради Бога, шеф! – не сдавался человек, хватая Керрингтона за руку, когда тот наклонялся, чтобы поднять ее. – Во-первых, не можете же вы идти в нижний тупик в одиночку! Все беглые Ошибки живут там, и…

Керрингтон отшвырнул факел, повернулся и врезал говорившему под дых – тот захлебнулся, сел и откатился набок. Керрингтон обвел взглядом остальных.

– Я скоро вернусь, – повторил он. – Ясно?

– Ясно, шеф, – неуверенно пробормотали двое-трое.

– Вот и хорошо. – Он подобрал факел, рывком поднял Джеки на ноги и погнал ее дальше, вниз по склону – в темноту. Пламя факела трепетало на сыром ветру и освещало только покрытые плесенью камни пола в паре футов от них; стены и потолок терялись во тьме.

Они шли так несколько минут, успев по дороге пару раз упасть и извозиться в грязи, а свет факелов у арки не доходил до них даже слабыми отблесками. Наконец Керрингтон остановился, швырнул Джеки наземь, а сам опустился рядом на колени и воткнул факел в забитую грязью щель между камнями.

– Будь паинькой, и я убью тебя сразу же после этого, – пообещал он с ласковой улыбкой.

Джеки свела ноги вместе и ударила его – он с легкостью парировал удар локтем, но она сбила факел – тот, подпрыгивая, покатился вниз и вдруг с шипением погас.

– Хочешь выключить свет? – хохотнул Керрингтон в наступившей полной темноте. Он схватил ее за плечи и прижал коленом к камням. – Это хорошо – люблю застенчивых.

Джеки всхлипнула – он завозился сверху, потом замер на несколько секунд, дернулся и как-то странно, сдавленно охнул. Потом снова пошевелился, слабо царапнув ногтями ее лицо, опрокинулся набок, и она услышала странный булькающий звук – словно вода вытекает из опрокинутого графина. В воздухе запахло нагретой медью, и она поняла, что это кровь струится по камням.

Теперь она слышала то, что до сих пор заглушалось ее же собственным плачем: шепот тоненьких голосов. – Вот жадная свинья, – взвизгнул один. – Все расплескал!

– Так подлижи с камней! – прошипел другой в ответ. Джеки попыталась встать, но что-то, похожее на руку с зажатым в ней живым лобстером, дернуло ее обратно.

– Не так быстро! – произнес еще один голос. – Ты спустишься с нами ниже – к самому нижнему берегу, – мы посадим тебя в ладью и пустим по течению. Ты будешь нашим подношением змею Апопу.

– Только глаза оставьте! – прошептал кто-то. – Она давно обещала их нам с сестрой.

Джеки закричала только тогда, когда чьи-то паучьи лапки начали шарить по ее лицу.

То, что Кольридж увидел в клетках, лишь подтвердило его подозрения, что он видит все это во сне, накурившись опиума. Правда, в очень ярком сне. Необычно ярком.

Когда его головная боль и спазмы в желудке немного унялись, он с удивлением обнаружил, что находится в темной комнате – без всякого представления о том, как и когда попал сюда, – и когда он встал, потянулся за часами и не нашел даже стола, зато поразился тому, как темно в комнате, он вдруг понял, что находится вовсе не у себя в номере в «Гудзоне», а пошарив вслепую по маленькой клетушке, убедился в том, что он и не в доме Джона Моргана или Бейзила Монтегью, да и вообще ни в одном из известных ему мест. В конце концов он нащупал дверь, открыл ее и целую минуту стоял, слепо щурясь на освещенную факелами лестницу – архитектуру которой определил как провинциальную романскую – и прислушиваясь к отдаленным стенаниям и крикам.

Нереальность окружения вкупе со знакомым, хотя и необычно сильным, ощущением пустоты в голове и теплая вялость в суставах убедили его в том, что он снова принял слишком сильную дозу лауданума и теперь галлюцинирует.

Постояв немного, он вышел на лестничную площадку. Народное поверье, что приснившийся дом есть отражение собственного разума, показалось ему не лишенным здравого смысла, и хотя не раз в своих снах он плутал по нижним этажам рассудка, ему ни разу не доводилось спускаться еще ниже, – в катакомбы. Жуткие звуки доносились снизу, так что, любопытствуя, что за чудища обитают на самом дне его разума, он начал осторожно спускаться по ступеням.

Несколько остерегаясь того, с чем может столкнуться, он все же гордился тем, что оказался способен на столь изощренную фантазию. Мало того, что выветренные камни представлялись ему с необычайной четкостью, а шорох его шагов отдавался от стен и ступеней слабым эхом, но самый воздух, поднимающийся снизу, казался промозглым, затхлым и пах плесенью, водорослями и… да, конечно, зверинцем.

Чем ниже он спускался, тем темнее становилось, и когда он оказался на нижней площадке, его окружала абсолютная темнота, нарушаемая лишь слабым мерцанием – должно быть, это светили факелы, расположенные за несколькими поворотами коридора, а может, это были просто яркие пятна на его сетчатке.

Он медленно брел по неровному полу в том направлении, откуда доносились рычание и стоны, но когда ему оставалось до клеток всего несколько шагов, он застыл от громкого крика – столько в нем было боли и безнадежности. А это что, удивился он, мои амбиции, стреноженные и загубленные моей же леностью? Нет, вряд ли, куда вероятнее, это воплощение моего долга – в первую очередь моего таланта, – оставленного мною без внимания и заключенного в самые дальние, почти недосягаемые уголки моего сознания.

Он шагнул вперед и очень скоро уткнулся в холодные прутья ближайшей клетки. Что-то тяжело шлепнулось иа пол, потом послышался звук, будто по камням волокут что-то сырое, и Кольридж сообразил, что порывы ветра, холодившие ему руки, – это чье-то прерывистое дыханий.

– Здорово, приятель, – услышал он неестественно низкий голос.

– Здравствуйте, – немного нервно откликнулся Кольридж. – Вы что, заперты здесь?

– Мы… мы здесь все взаперти, – согласилось невидимое существо, и из соседних клеток послышались одобрительные уханье и чириканье.

– Может, вы тогда, – пробормотал Кольридж, обращаясь скорее к себе самому, – мои пороки, которые я сумел обуздать? Вот уж не думал, что у меня их столько…

– Освободи нас, – произнесло существо. – Ключ в замке крайней клетки.

– А может быть, – продолжал Кольридж, – вы – мои способности, которые я так и не развил в себе из-за лени? Может, мое невнимание и небрежение извратили вас так?

– Не знаю… не могу сказать точно, приятель. Освободи нас.

– Но разве не страшнее извращенные силы и способности обузданного порока? Нет, друг мой, мне кажется, лучше уж оставить вас как есть. Ведь не случайно же так крепки прутья этих клеток. – Он повернулся и собрался уходить.