Роберт Говард - КОНАН. КРОВАВЫЙ ВЕНЕЦ

Прошло немало времени с тех пор, как Говард писал о Конане как о короле, и мог бы возникнуть вопрос, почему он решил вернуться к теме, давно исчезнувшей из его рассказов. Ответ, вероятно, снова кроется в предполагаемом рынке сбыта книги. Британскую публику всегда остро интересовала тема мифических королей, как и самого Говарда: разве он не писал в «Фениксе на мече» о короле, который выигрывает битву с помощью волшебного меча, очень похожего на Экскалибур? Разве он не писал в «Алой цитадели» о том, что король — единое целое со своим королевством и тот, кто убивает короля, разрубает связующие нити королевства? Разве не был король Конан готов признать свое родство с самым знаменитым из кельтских королей, Артуром?

В «Часе Дракона» Конан попадает в плен из-за предательства и в конечном счете добивается победы посредством выдающейся военной стратегии. В повести паралич Конана носит явно сверхъестественную природу, и это выясняется, когда Ксальтотун предостерегает Конана от участия в сражении. Парализующая Конана магия разрывает важнейшую связь — король отрезан от своей армии, и именно это привело к ее поражению. Как заявляет Паллантид: «Только он мог повести нас сегодня к победе». После мнимой смерти Конана, короля Аквилонии, исчезает все единство Аквилонии и ее мощь. Как позднее говорит Конану ополченец: «Прости, государь, но ты был для них чем-то вроде веревки, удерживающей вместе вязанку хвороста. Не стало веревки — и развалилась вязанка». Лишь предполагаемая смерть Конана позволяет Валерию занять трон. «Пока Конан жив — он опасен. Он способен объединить Аквилонию»,— заявляет Тараск. «Защититься можно только в единстве»,— позже вторит ему Конан. Валерию, несмотря на его военную победу, не удается восстановить потерянное единство королевства и получить поддержку народа. И вновь слова Конана: « Одно дело — когда народ вручает тебе тpoн и сам соглашается на твое правление. И совсем другое — захватить чужую страну и властвовать с помощью страха». Оказывается, что Конан по праву является королем Аквилонии, и только магия может победить его единство с народом.

Вовсе не Сердце Аримана стало причиной поражения Конана. Сердце — не орудие зла. Хадрат, жрец Асуры, позже подтверждает, что «Сердце подобно мечу. Ксальтотун не способен разить им, но сам может быть им поражен. Сердце дает жизнь, но может и отнять. Ксальтотун прибрал его к рукам не для того, чтобы обратить против врагов,— затем лишь, чтобы с его помощью они не погубили его самого…» И заканчивает словами: «В нем — судьба Аквилонии». Почему Сердце заключает в себе судьбу Аквилонии? В начале повести мы узнаем, что это сокровище «хранилось в пещере под храмом Митры в Тарантии». Символизм очевиден: Сердце, как предполагает его название, находилось в сердце, то есть в центре королевства. К тому же митраизм в Хайборийской эре является ближайшим эквивалентом организованной религии, официальной религией Аквилонии, так же как и наиболее упорядоченным из хайборийских культов; отсюда и его «центральное» положение. Тарантия требует некоторого обсуждения. В «Алой цитадели» столица Аквилонии называется Шамар; Тарантией она называется в повести «Час Дракона». Смена названия Говардом была не «очевидной ошибкой», по словам некоторых редакторов, но результатом тщательного выбора: Тарантия происходит от Тары, мистической и политической столицы Ирландии, которую ирландские кельты считали сердцем своего королевства. «И тебе не бывать больше на троне, если ты не разыщешь Сердце своего королевства!» — говорит Зелата Конану, и он уточняет: «Ты имеешь в виду город? Тарантию?» Таким образом, Сердце — это мистический камень, точный центр страны, символ связи, соединяющей людей и землю с их королем. Как только эта связь разрушена, «королевство лишается сердца», последствия чего для людей и страны ужасны и скоротечны:

_Но теперь лишь угли и пепел позволяли угадать, где стояли раньше дома земледельцев и виллы вельмож. ...Потому-то к западу от предгорий через всю страну протянулась широкая полоса пожарищ и разрушений. Конан ругался сквозь зубы, пересекая черные пепелища, бывшие когда-то тучными нивами, в стороне от которых вздымались к небесам остовы сгоревших домов. Земли вокруг быт пусты и безлюдны, и Конан казался себе самому призраком, явившимся из давно забытого прошлого._

Все это вполне логично, поскольку в историях о Граале страна превращается в бесплодную и опустошенную землю с того момента, когда король больше не может надлежащим образом править своим королевством: последствия поражения Конана от руки заговорщиков простираются намного дальше, чем пленение и лишения киммерийца. Проблема «Часа Дракона» состоит в том, что Конан, похоже, сперва не осознает мистическую связь между ним и его страной. Желание вернуть себе трон, отобрав его у врагов, обречено с самого начала, и даже его самые лояльные подданные отказываются участвовать в том, что они считают самоубийственным предприятием. Только когда Конан все понимает, он может отправляться на поиски приключений: «Нет, какой же я дурень! Сердце Аримана! Сердце моего королевства! «Разыщи Сердце своего королевства»,— сказала Зелата».

Таким образом, примерно к середине повести начинаются приключения, подобные путешествию Артура в поисках Грааля. За артуровской легендой просматривается известное стремление кельтов иметь общего короля, которого исторически у них никогда не было, того, кто должен был объединить их племена против общих врагов. Этот король, «реке», в противоположность римскому «императору», постоянному представителю сильной и централизованной власти, большую часть времени являлся военным лидером. И Говард рассказывает нам именно об этом: путешествие Конана в поисках Сердца — это поиск верного пути к тому, чтобы исполнить свой долг как короля-рекса, а не императора-тирана. Это отчетливо демонстрирует диалог между Конаном и Троцеро в середине книги:

— Так давай присоединим Зингару к Пуантену,— предложил Троцеро.— Там теперь не менее полудюжины принцев, и все рвут глотки друг другу. Мы легко завоюем ее, одну провинцию за другой, и присоединим к твоим владениям. Потом с помощью зингарцев покорим Аргос и Офир. Уж если кто создаст империю, так это мы!

И вновь Конан отрицательно покачал головой:

— Об империях пускай мечтают другие, я же хочу сохранить принадлежащее мне. Я не стремлюсь к тому, чтобы править империей, сколоченной огнем и мечом… Одно дело — когда народ вручает тебе трон и сам соглашается на твое правление. И совсем другое — захватить чужую страну и властвовать с помощью страха. Чтобы я превратился во второго Валерия? Нет, Троцеро. Я намерен править всей Аквилонией — и не более. Или ничем!