Карина Демина - Ведьмаки и колдовки

Или из правой в левую.

— Лизанька, — с тяжким вздохом произнес Евстафий Елисеевич во время очередной паузы, — ты же сама во всем виновата!

— Я?! — Лизанькина губка очаровательно дрожала, выдавая и степень душевного волнения, и негодование: как это папенька посмел обвинить в досадном происшествии ее? Она жертва обстоятельств и государственной тайны! И маменька так сказала, когда…

— А кто еще?

Евстафий Елисеевич погладил новый государев бюст, исполненный, следовало признать, с большим искусством.

Лизанька надула губы и всхлипнула, прижав к глазам кружевной платочек, специально маменькой даденный для полноты образа. Образ вышел прелестнейшим, но папенька очарованием момента проникаться не желал. И смотрел исподлобья, с укором, того и гляди, морали читать примется, а Лизаньке моралей не надобно, ей надобно исправить страшную ошибку. Подумать только, она, Лизанька, дочь самого познаньского воеводы, которому за нынешнюю операцию даровали баронский титул, стала женою обыкновенного купца…

И не купца даже — приказчика…

— Кто? — взвизгнула Лизанька, испытывая преогромнейшее желание государевым бюстом в окно запустить, потому как за окном этим виден сад, и стол, белою скатеркой застеленный, и самовар медный, дымящий… и маменька, которая дорогому зятю чаек подливает, а он, подлый обманщик, знай кланяется и ручки целует…

Тьфу!

— Это… это все вы!

— Кто — мы? — устало поинтересовался Евстафий Елисеевич, которого эта беседа изрядно утомила.

— Ты и… и Себастьян! Вы меня обманули!

— Лизавета, — Евстафий Елисеевич провел ладонью по высокому государевому челу, испрошая сил душевных, каковые, как он чувствовал, понадобятся в немалых количествах, — мы, как ты изволила сказать, обманывать тебя не собирались. Тебя вовсе не должно было быть на этом конкурсе. И я, если помнишь, отговаривал.

Лизанька всхлипнула чуть громче и часто заморгала, однако слезы иссякли и масло ароматное, их появлению способствовавшее, повыветрилось. А говорили, устойчивое весьма.

Никому нельзя верить.

Даже батюшке родному.

— Однако ты решила, что тебе надобно попасть в Гданьск. Попала, поздравляю. Вела бы себя прилично, тогда, глядишь, все по-иному сложилось бы.

Раз плакать не выходило, то Лизанька оскорбленно отвернулась к окну…

…маменька, которая точно позабыла, что видела Лизавету шляхтенкой, хлопотала возле Греля…

И Лизанька, вновь оскорбившись от этакого предательства, отвернулась от окна. Уж лучше будет она смотреть на государев портрет, поднесенный в прошлом годе благодарным купечеством, и от подарка этакого папенька отказаться не мог, ибо портрет писали масляными красками, богато. Государя изобразили в мундире, на белом коне и с саблей, вид он имел грозный, отчего Лизаньке вовсе не по себе сделалось.

— Разве я не просил тебя погодить? — поинтересовался Евстафий Елисеевич, понимая, что ответа не получит. — Просил. Но ты вновь решила по-своему. Сбежала. Обвенчалась. И что теперь?

— Теперь я развода хочу.

— На каком основании?

— Он не тот, за кого себя выдавал!

Под копытами государевого коня лежали веси и долы королевства Познаньского, виднелись крохотные городки и совсем уж жалкие хаты…

…а рама не на одну сотню золотом потянула, дубовая, с виньетками и коронами в четырех углах…

— То есть он представился тебе чужим именем? — вкрадчиво поинтересовался Евстафий Елисеевич.

— Нет! Он… он не Себастьян!

— А он называл себя Себастьяном?

Лизанька насупилась и часто задышала: вот злости никакой на папеньку не хватает! Прекрасно же он все понял, но лезет со своими вопросами…

— Нет, — вынуждена была признать Лизанька. — Он… он дал понять, что…

— Каким же образом?

— Таким! Он мне комплименты говорил! И руку целовал! И замуж позвал!

— Лизавета! — Евстафий Елисеевич закрыл глаза и заставил себя досчитать до десяти. Язва заныла, должно быть этаким способом выражая сочувствие. — Он за тобой ухаживал, а ты эти ухаживания приняла… и ты сама предложила бежать…

— И что?

— И то, что у тебя нет оснований для развода.

Лизанька не привыкла к отказам.

И к подобным дурацким ситуациям. И уж тем паче не привыкла, чтобы ее, Лизаньку, виноватой делали. А у нее, между прочим, голова болит… и вообще, она себя дурно чувствует… может, супруг новоявленный вовсе травит ее…

Она оттопырила нижнюю губу, как делала в глубоком детстве, когда на эту ее гримасу маменька зело умилялась, и папенька умилялся, и все знакомые, которым случалось с Лизанькой дело иметь, тоже умилялись…

— Как нет? Я… я, за между прочим, не в себе была!

— Это когда ж? Когда письмецо писала, побег предлагая? Или когда в храме браком сочеталась? Или в гостинице той? — Евстафий Елисеевич сдвинул портрет государя, за которым обнаружился сейф новейшей конструкции.

— Да! — капризно повторила Лизанька, не уточняя, к чему именно это «да» относится.

Она была не в себе.

И точка.

Из сейфа познаньского воеводы появился белый конверт с упомянутым письмом и кристалл.

— Лизанька, — конверт он положил на стол, а кристалл в пальцах повертел и в сейф вернул, для пущей сохранности, — дорогая моя, даже если отрешиться от того факта, что королю Миндовгу незачем было сбегать с паном Стесткевичем, а тем более выходить за него замуж…

Лизанька нахмурилась.

— …то королевские ведьмаки способны выявить… или опровергнуть наличие одержимости по почерку…

Евстафий Елисеевич постучал пальцем по конверту.

Ну да, письмо Лизанька писала сама, без помощи духа, но… это же письмо легко в камин отправить. Папенька мог бы разочек инструкцию нарушить за-ради родной-то дочери…

— …или по записи. — Кристалл Евстафий Елисеевич снова достал из сейфа и протянул Лизаньке. — Не скажу, что мне было приятно смотреть это, но… ты права, я должен был убедиться, что тебя не неволили. К слову, это копия. А у Греля — оригинал. И ежели ты вздумаешь добиваться расторжения брака, то сия запись окажется в «Охальнике»… и я, Лизанька, ничего не смогу сделать.

Лизанька нахмурилась.

«Охальника» она не боялась… да кто ему верит-то? Но предусмотрительность супруга неприятно ее поразила. Выходит, он подозревал, что все так обернется?

— И что мне делать? — как можно более жалобно поинтересовалась Лизанька, кристалл возвращая: не собиралась она смотреть его.

— Смириться. И жить с мужем в любви и согласии, как то было заповедано богами.

В любви и согласии?

Да эта сволочь Лизанькину жизнь порушила! И вообще, какая любовь, когда Лизаньку от одного вида супруга мутит?!