Юрий Никитин - Трехручный меч

Слушал он с интересом, призадумался на миг, тут же помотал головой:

— Все верно, но я как-то буду спать еще спокойнее, зная, что тебе отрубили голову. На моих глазах! А труп сожгли. А мелкие радости, что не буду видеть тебя в цепях… ладно, хрен с ними, безопасность выше.

Я потряс цепями:

— Да какая от меня может быть опасность?

Он пожал плечами:

— Сейчас нет. А вдруг появится? Не скрою, мне приятно смотреть на тебя в цепях. И приятно видеть, что ты видишь меня победителем. Да, это сладкое ощущение, его будет недоставать… Но, что делать, я не дурак, ты уже заметил? Эй, Осман!

Я сказал торопливо:

— Да разве можно приносить удовольствие в жертву целесообразности?

— Нужно, — ответил он.

Осман широко улыбнулся, рот стал как у гигантской жабы, глаза превратились в узенькие щелочки. Широкое лезвие ярко заблистало в свете факелов, а зубы Османа тоже блеснули в нехорошей усмешке. Он начал поднимать палаш, я вскрикнул торопливо:

— Ты сказал, будешь спать спокойно, если я буду казнен?

— Да, — ответил де Жюрминель.

— Но ты еще не отправляешься спать?

Он кивнул, глаза стали внимательными.

— Нет, а что?

— Ну тогда можешь насладиться торжеством хотя бы до конца дня, — предложил я с отчаянием. — Пока бодрствуешь, уж точно ничего не случится!

Он ухмыльнулся:

— Вообще-то, и, когда я сплю, ничего не случается, народ мне предан, но я не люблю рисковать.

— А когда-то любил! — сказал я с вызовом.

Он неожиданно кивнул:

— Откуда знаешь? Ах, догадываешься… Конечно, без риска не захватить эти владения, но вот удерживаю их я уже без риска. Но ты прав, тебя казнят ближе к вечеру. Я не хочу засыпать, зная, что мог бы избавиться от врага и не избавился. Напротив… сон мой будет несколько… беспокойным.

— Трус, — сказал я с чувством.

— Трусость, — ответил он спокойно, — свойственна высоким организациям. Только примитивы не понимают, что теряют, когда расстаются с жизнью. Я, к примеру, в своем королевстве наладил образцовый порядок. А всех повивальных бабок выслал из страны. Я построил хорошие больницы, теперь все дети рождаются только там. Сам понимаешь, от чего я обезопасился!

— Еще бы, — сказал я горько. — Если сирот помещать в приюты, тебя будут называть благодетелем. И никакие звери не подберут в лесу и не вырастят ребенка, что станет твоим убийцей.

Он повернулся к двери, бросил стражникам повелительно:

— Взять его покрепче! Ведите за мной. Если не сможет идти — убейте.

Я вздрогнул, сделал торопливый шаг, цепи жутко загремели на каменном полу. Тяжелая толстая доска пригибает к земле, я страшился упасть, тогда уж точно не сумею подняться, а это сочтут за попытку к бегству, здесь такие, им только дай повод, я собрался с силами и потащился за сверкающим рыцарем, кто бы мог подумать, что под такой блестящей личиной такой темный гад, еще он наверняка Вагнера слушает, балет смотрит, французские коньяки пьет, Набокова полистывает, сволочь извращенная, мне бы только выбраться отсюда, я бы научил тебя свободу любить и Головачева читать, гад…

Мы долго двигались бесконечным коридором, из комнат и кухонь выглядывали любопытные морды, но, наткнувшись на мой горящий взор героя, испуганно вспикивали и пропадали. Цепи громыхают при каждом шаге, а те, что на ногах, еще и грохочут по плитам, звякают, стражники придерживают меня за локти, но вовсе не затем, чтобы не дать упасть, они и сейчас меня страшатся, уроды, как будто я что-то могу, измученный, избитый, жадно хватающий ртом воздух.

Впереди на порог лег яркий солнечный свет. Я преисполнился надеждой, но, когда меня вывели из здания, сердце упало: солнце давно миновало зенит и двигается к закату. Де Жюрминель сделал несколько шагов, картинно развернулся. За мной вышел Осман, гильотинный тесак в кингконговой лапе колышется при каждом шаге, солнце зловеще скачет с широкого лезвия на стены, словно отражается от ряби на воде.

Двор просторен, но напоминает внутренний двор тюрьмы: такие же высокие каменные стены, даже выше, намного выше, под ногами плиты из гранита подогнаны так плотно, что травка не пробьется. В дальнем углу несколько человек упорно рубится на тупых мечах, бьют по чучелу копьями.

Де Жюрминель посмотрел на меня с наслаждением, упиваясь моим видом:

— Ну как тебе мои владения?

— Владения Зла, — ответил я. — Крепко вросло в землю, но… все на свете может быть разрушено.

Он коротко хохотнул:

— Ты прав, я — самое великое Зло на свете… возможно, самое великое.

Я уловил заминку в голосе, спросил быстро:

— А что, был конкурент?

— Нет, не конкурент, — ответил он с удовольствием, — учитель! Вот он был настоящим воплощением Зла, ипостасью Хаоса, аватарой насилия, бесчинств и разбоя, а звали его по праву Темным Властелином, Черным Мастером, Хозяином Смерти… Я им сперва только восхищался, потом долго и неуклюже подражал. Где я просто рубил голову, там он распарывал живот и набивал камнями, где я мог велеть просто повесить, он приказывал вешать так, чтобы жертва чуть-чуть доставала до земли… несчастный старался как можно дольше выстоять на цыпочках, а мы хохотали… Честно говоря, скучаю по своему наставнику. Расстались давно, где он сложил свою буйную голову? Больно свиреп был, нещаден, лют, а пытки такие придумывал, что иной раз волосы даже у меня вставали дыбом.

Я содрогнулся, представив себе то чудовище.

— Встретил бы, ему не поздоровилось бы.

Он оживился:

— Его? Если бы встретил, тебя больше не увидели бы. Живым… Хотя он мог отпустить и живым, выколов глаза, обрезав уши, вырвав язык и переломав руки. Это был такой шутник!.. Эх, были времена… А как мы травили крестьян собаками…

— За недоимки?

— Когда за недоимки, а когда… просто так. Едем, бывало, с охоты, видим в сторонке какого-нибудь простолюдина, он и говорит: спорим, что не добежит вон до того дуба? Выпускали борзых, смотрели.

— И что, собаки рвали насмерть?

— Если успевал добежать, собак отзывали. Если успевал, конечно. Это он называл улучшением людской породы. Чтоб выживали только быстрые, ловкие, сильные. Шутник был!

— Шутник, — пробормотал я. — Надеюсь, где-нибудь мне в моих прошлых скитаниях повстречался. Я многих таких зарыл… А потом уже и зарывать перестал.

Он взглянул на меня внимательно, мечтательная улыбка сошла с хари:

— Да, ты таков… И он таков, что обязательно должен был нарваться. Не на тебя, так на другого дурня с мускулами и помешанного на дурацкой идее справедливости для всех. А я вот, более умеренный, выжил, обзавелся замком, охраной. Ко мне не подойти, не подступиться. Теперь я жизнь свою ценю, ценю!