Дмитрий Гаврилов - Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы

— Во-первых, они сами из ляхов, пришлые они! Ну, и во-вторых, мы сперва поглядим, чего тысяцкий наш, Бермята, сыщет, а уж опосля о славе поговорим, поспорим! А в-третьих, коль Новград утихомирил — с лесными дикарями как-нибудь справится… — обернулся князь и скрестил полупьяный взгляд с заметно погрусневшим взором воеводы.

Претич отвел глаза. Потупился, насупился. Ну, что с молодого-то взять?

Владимир был хорош собой. С бритой головы падал набок длинный черный хохол, В левом ухе посверкивала золотая серьга с крупным рубином. Внешне он, как отмечали старики, был похож на отца. Но не знали они, не ведали, что ненавидел Владимир прежнего князя всей душой: как, мол, у русого он такой чернявый народился. Рубаха алого шелка, распахнутая чуть ли не до пояса, обнажала смуглую мускулистую грудь, густо поросшую волосом. Женам и наложницам это нравилось. Но пока что ни одна из жен не опустилась подле него в княжеское кресло. Ни одна из наложниц не сумела усладить ненасытного настолько, чтобы прогнал он из Берестова всех прочих баб и оставил бы ее, единственную. В том Берестове, меж Угорским селом и горой Зверинец, располагались заветные «хоромины» князя.

Смолчав таким образом, Претич решил приналечь на еду. Принесенное услужливым отроком блюдо с жареным лебедем только что оказалось прямо перед ним, и Претич столкнулся с царственной птицей нос к носу:

— Да ты, голубь мой, не лебедь будешь. Гусь ты лапчатый, вот ты кто!

А тут еще подскочи шут гороховый, да зазвени бубенцом над самым ухом.

Претич отмахнулся, тот грянулся об пол, задрыгал кривыми ногами.

— Ой, крепка, крепка рука! Не намяли бы бока! — услыхал воевода, но и тут не отозвался. Вымещая досаду на гусятине, он одним махом свернул птице шею.

— Добре! — похвалил князь. — А ну, Тимошка-лиходей! Грянь-ка нам что-нибудь разэтакое!

Мгновение — и средь рядов, где пировали именитые гости, уж ломались пестрые скоморохи, припевая:

Пошел козел по воду, по воду, по воду,Разгладивши бороду, бороду, бороду.Он ножкою топанул, топанул, топанул,На козыньку морганул, морганул, морганул.Коза сено хрупает, хрупает, хрупает,А козел козу щупает, щупает, щупает.

Неожиданно терем содрогнулся от хохота. Бояре да гости недоуменно переглядывались, всяк кивал на соседа.

— Ну-ка, Волчок! — кликнул князь скорого отрока. — Что за шум? Уж не Муромец ли с заставы возвращается?

— То Лешка, Поповский сын, бахвалится. Знает, хитрец, что в палате Серебряной он всегда верх возьмет, вот и ходит там, аки петух… — сказал дородный чернобородый вельможа.

Был то княжий дядя по матери, сам, собственно, прозванный Краснобаем. Гости знали: неспроста занимал он почетное место по правую руку Владимира. Неспроста пристало к нему прозвище. Был еще жив Святослав, когда новгородцы стали требовать себе княжича — тут Малхович и надоумил. Просите, мол, Володимера, меньшого сына. Пока доверчивые словене сообразили, что к чему, он с племянником уже сидел в Новгороде и копил рать, привечая варяга да мурманина.

— А не слыхал ли, племянник, что давеча приключилось? — усмехнулся вельможа, и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Ехал Алексей наш чащей. Смотрит — баба, голая и зеленая, на ветке сидит, качается. Ноги длинные, груди высокие, и остальное все при ней, словом.

— Никак, лесунка! — брякнул Фарлаф.

— Точно! Она самая и была, — подтвердил Малхович. — Алеша — малый не промах, слезает с коня богатырского и к ней. А лесунка-то прыг в траву и наутек! Ну, Лексей, шелом — в одну сторону, копье — в другую, и, не мешкая, следом. Припустилась зеленая, словно заяц, бежит — подзадоривает: «Догонишь — потешишься! Догонишь — потешишься!». И так мужика разобрало, что совсем голову потерял. Торопится богатырь и, представьте себе, настигает беглянку. Только он ее за ручку, а лесунка в нору — шасть! Хотел было наш Алеша сигануть за ней — не успел. Вылезает из той норы леший. Здоровый, мохнатый, злой, а дубина у него… Дубина в лапе — не приведи Вышний. И рычит: «Догоню — потешусь! Ох, догоню — потешусь!»

— Да, полно вам, дядюшка, — поморщился Владимир, не любивший, когда при нем честили его богатырей. — То вряд ли Попович. Он, конечно, баламут, но не дурак. Сперва бы выпил да закусил при нашем столе, при княжьем. А уж хмельной — тогда, верно, пошел бы себе бахвалиться.

Стол для богатырей, менее знатных подвигами, был накрыт во второй палате, Серебряной. Оттуда и в самом деле доносился такой дикий хохот да гомон, что начисто заглушал голоса более именитых бражников. Обычно старательный и вездесущий Волчок на этот раз куда-то исчез. Владимиру пришлось кликнуть младого гридня, что стоял за креслом, оберегая тылы господина. Этот оказался проворнее…

— Ну, что там стряслось? — нетерпеливо спросил Владимир.

— Не прогневайся, княже! Гость заморский диковину кажет, а все богатыри твои аж стонут от смеха.

— Так зови сюда скорей гостя ентого с его диковиной! Поглядим и мы, потешимся.

Гридня как ветром сдуло.

Тут вернулся и Волчок.

— Прости меня, княже, — молвил он. — Больно диковина хороша. Загляделся я… Не гневись.

В Серебряной палате вновь громыхнуло, а в дверях показалась исцарапанная морда Чурилы.

— Да что такое? Не тяни, дурак! Говори толком! — отвечал князь в нетерпении.

— Там кот ученый да речистый в таврели золоченые играет, и никто с ним совладать не может, — отвечал Волчок. — На щелчок играет, да как, зверь, играет! Потому, Красно Солнышко, образа у твоих дружинничков когтями исполосованы. После сговорились рухом штраф отвешивать. Как кто продует, кот хвать таврель — и в лоб его. Да еще кричит при этом: «Э-эх, рухнем!» Чурила-то Пленкович сел было супротив, да теперь встать не может, эдак его паршивец огрел. Сейчас никому уж не охота «рухать», а котище последнее серебро у дружинушки вычищает. Рахте повезло — зверь согласился на ничью. Конечно, Добрыня свет Микитович, сын премудрой Амелфы, мог бы справиться, но тот, опять же, с Муромцем на заставе. Ведь Добрыня-то единственный, кто у них читать-писать умеет.

И Волчок живо представил себе славного витязя — высокого, широкоплечего, темнорусого, с красивым открытым лицом и незабываемым сиянием глаз.

— Отчего же единственный? Да и где мать его таврелям-то обучилась — уж не в диких ли лесах вятичей, в сельце своем захолустном? Ерязань, кажись, именуется… — буркнул Владимиров дядя.

Он недолюбливал Добрыню Никитича и не упускал случая подложить свинью великому богатырю.

— Мало в Киеве умелых? Вот, скажем, Рахта? А сам-то Микитич королю германскому продул — это и Муромец подтвердить может.