Татьяна Мудрая - Мириад островов. Игры с Мечами

— Теперь, напротив, все молчите, — предупредил Мейнхарт, — достаточно размышлять в унисон.

— Девушкой Венора была некрасива, как все, кто поистине ведает, — начал он через малое время. — Лицо я запомнил плохо, хотя отец рассказывал, что она меня выхаживала ещё во младенчестве. Др замужества. И благодарен ей вовсе не был.

В городке она промышляла «бабичством», то есть заботилась о беременных и их потомстве. Слыла весьма знающей, несмотря на молодые лета. И чем дальше промышляла этим искусством, тем больше копились у простого люда нарекания на неё. Что применяет слишком хитроумные средства против зачатия и излияния кровей и родильной горячки. Что вынимает из неладно затяжелевших плод, прикасаясь губами к тем губам, что снизу. Высасывает и поглощает. Наконец, что вкладывает, как бы вдувает зародыш в тех, кому пророк Езу заградил чадородие.

Во времена короля Кьяртана всё это числилось в писанных на бумаге прегрешениях, но мало интересовало закон. Довольно было не попадаться и даже попавшись — не признаваться. А поскольку форменные допросы обвиняемых были к тому времени воспрещены, речь могла идти лишь о малой хитрости и опрометчивости самой повитухи.

Говорят, что в Сконде перед детьми форменным образом благоговеют. Тамошним легко даётся такое — у них земли много. На западе Вертдома в то время различали между законными и незаконными чадами, но не ставили в упрёк ни им самим, ни согрешившим матерям. Лишь бы не было лжи. По личной воле знатного родителя могли наследовать и бастарды.

Однако могла ли идти речь об отце, если дитя переходило, как гласила молва, от женщины к женщине?

И в довесок к этому обвинению возникло ещё более абсурдное и противоречащее первому: о людоедстве.

Ведь если Веронгильд забирала нежеланных отпрысков в себя — как они могли родиться у неплодных жён? Ходили сплетни, что грудной младенец, якобы подкинутый монаху-отшельнику и его личному конверсу…

Вы думаете, что их подозревали в мужеложстве? Тогда причём дитя — оба они морянами-перевёртышами не были. Ни в капле. Светлая кожа, серые глаза, волос русый, к тому же с проседью.

Нет, об этом не время. Мы уклоняемся. Черни свойственно отсутствие истинной мысли, а тому, что у неё называется мыслью, — логики. Но до зрелищ она охоча, и суд невольно сему потакает. Покладистость в отношении детей имела оборотную сторону. Ради мужеложцев и посейчас разжигают костры, хотя казнь эта постигает лишь нарочитых, а если постигает — страшна более по виду. Мы их опаиваем или… Ладно.

Юную повитуху обвинили в злом ведовстве и гибели нескольких младенцев. Ведовство в самом деле происходило, хотя и «белое», а поскольку дети все равно гибли, Венора не могла противиться своей вине. У каждого лекаря есть своё личное кладбище, и большая часть с этим живёт. Приходится.

Дело было громкое: не существовало в городе семьи, куда искусница не наведывалась хотя бы однажды, и человека, который не имел бы о ней своего мнения — хорошего ли, дурного, своего собственного или внушённого другими.

Оттого собрался вокруг сцены едва ли не весь город. Вы, я думаю, знаете, что слово эшафот в древние времена означало именно сцену для актёров и площадных зрелищ? Может быть, и иным церемониям полагается оттого быть по мере возможности картинными.

Отцу было предписано сжечь ведьму посреди главной площади, но так, чтобы не оскорблять толпу картиной её мучений. До этого он видел её на допросе первой ступени — всего-навсего обряд нагнетания страха, когда показывают пыточные орудия, Дальше этого обычно не идут, но отцу показалось, что девушка не против, чтобы ради неё измерили влажный холст или раскрутили зубчатые валы. Иначе говоря, перешли к ступени второй. Это его насторожило: ведь опытный обвинитель, стараясь вынудить признание, нередко взывает к сердцевине души того, кто перед ним. Истина перед обоими в самом деле предстаёт, однако самого разрушительного свойства и выходя наружу губит породившее лоно.

Словом, когда отец, весь в буро-красном, уже возвёл девицу, всю в ярко-жёлтом, на эшафот, поставил у сложенной вокруг столба пирамиды из хвороста, который надлежало сжечь вместе с помостом и девушкой, и уже готовился влить в неё обморочное зелье, некая искра мелькнула в глазах обоих. Ведьма отстранила от себя чашу — закована она ещё не была, ибо зелье действовало не вмиг и надо было потянуть время, — а палач выплеснул отраву, повернулся к членам магистрата и произнёс:

— По наизаконнейшему праву казнителя желаю взять эту Веронгильд в супруги. Как знают почтенные судьи, я холост и до сих пор никого не сводил с помоста живым: ни подручного в допросную камеру, ни женщины в Вольный Дом.

— В этом доме уже есть малолетний сын, которого дала тебе знатная дама, находящаяся, скажем так, в состоянии небольшой размолвки с мужем, — ответил глава магистрата.

— И хоть неуместно говорить это перед всем народом, однако дама эта — могущественная благая чаровница и оборотень из иной земли, — вторил ему Защитник Первой Череды, некий граф, что держал Хольбург для короля Кьяртана. — Ты принимаешь на себя тяжесть своего решения?

— Да, — ответил отец. — Потому что нельзя мне иначе.

Согласием самой Веноры заручиться позабыли — да и не след явной преступнице идти против решения суда, тем более перед лицом высокой знати. Это мой батюшка тоже учёл.

Чёрный народ восхитился таким оборотом дела, но ни для него, ни тем паче больших людей зрелище свадьбы не заменяло иной картины.

— Твоя просьба законна, исполнение её непреложно, — ответил судья. — Однако перед нами не воровка и не прелюбодейка. Прегрешение девицы Веронгильд куда тяжелее иных, даже из числа караемых смертью. Ты не можешь взять сию особу просто так.

— Платить я готов, — ответил батюшка. — Но смею заметить, что моя собственная гибель сведёт мои желания на нет.

Он умышленно допустил игру слов — под желаниями обычно имеются в виду плотские, а не те, что предусмотрены законом, — чтобы потешить высоких персон и сделать их уступчивей.

Что вполне и получилось. Было решено сыграть свадьбу здесь и сейчас — в виду столба, лишь прикрыв бедную одежду богато расшитыми накидками, а сухие мёртвые прутья — живыми цветами в росе. Собственно, в этом не усматривалось ровным счётом никакого символа — так обычно и делали, когда виноватую вручали неподсудному. Однако после одной церемонии должна была тотчас последовать другая. Отцу, как давнему и нескрываемому прелюбодею, должны были дать сорок ударов гибкой тростью, приковав к столбу, а потом, освободив, — вытереть гуморы с тела ранее снятой рубахой, состричь волосы на голове, бороду и ногти на руках и ногах, выцедить из вены чашу крови и сжечь всё это на костре. Смысл этих действий был, впрочем, — не так покарать и возместить ущерб несостоявшейся казни, сколько отвести грядущую порчу с тела и души.