Майкл Муркок - Город в осенних звездах

— Воистину, говорю вам, дьявол пришел на землю. Робеспьер этот и есть Антихрист, чье пришествие возвещено было многими. И в году следующем он взойдет до высот своей власти.

— Да полно вам, сударь, — охладил я слегка его пыл. — Неминуемое пришествие Антихриста не предрекал разве всякий, кому не лень, каждый буквально месяц, начиная от рождества Христова? Если бы все предсказания исполнялись аккуратно, мы бы давно уже утонули в Антихристах. Их было бы больше, чем обычных людей. — Я вдруг поймал себя на том, что сам улыбаюсь своей же шутке. — По вашему если считать, то выходит, семеро из восьмерых в этом зале — Антихристы!

Солдаты при этом заржали, но юный священник лишь пуще прежнего распалился. Но он не успел дать мне достойный отпор по той простой причине, что его опередили. Заговорил человек, с виду похожий на конторского служащего, — я заметил, как он проскользнул в общий зал пару минут назад. Одет он был в типичный для своего рода деятельности траурно-унылый наряд. Так и не сняв перчаток, он перебирал пальцами свой стакан с видом некоей отрешенной, погруженной в себя сосредоточенности, — видом, присущим всем почти без исключения представителям сего ремесла, особой породе людей, которые обладают немалою мудростью, позаимствованной обязательно из какого-нибудь весьма авторитетного источника… и это при явной нехватке ума своего.

— А не французскую ли толпу вы сейчас описали, сударь? Неужели вы будете спорить с тем, что толпа эта есть черное сборище прихожан к мессе антихристовой? И сие сборище, разве оно не мощней одного человека? Робеспьер, может быть, только гребень на голове черного петуха миллионных толп, а головой его вертят эти самые крестьяне. Или кто у вас есть еще там?

— Возможно, сударь, возможно. — Я нюхом буквально почуял скуку, показавшую бледный свой лик из бесплодной чащи Познания, обретенного не в Учении. Но слов моих явно было недостаточно, чтобы остановить его. Невозможно даже передать, как он упивался изысканностью рассуждений своих:

— И не есть ли петух сей на самом деле — василиск, чьи когти есть когти адовой мести всем последовавшим за Христом… чье дыхание огненное есть дыхание Проклятия, коие запалит целый мир маяком, призывающим души наши на страшный Суд?

Сии пламенные речения возбудили любопытство лишь в жалком послушнике, который с воодушевлением провозгласил:

— Вы говорите так, сударь, будто ответы на эти вопросы уже вам известны! Старший священник уткнулся в какую-то латинскую книжку, всем своим видом давая понять, что никак не желает поддерживать сей неутомимый поток словес. — Я лишь рассуждаю, брат, лишь рассуждают, — благочестиво заметил конторщик. — Я не высказываю оценок. Я даю только пищу для размышлений.

Я твердо решил, что не дам затащить себя в западню бредовой беседы этой парочки чокнутых, вот почему я зевнул нарочито громко и проговорил с нетерпеливым раздражением высокого чиновника от революции:

— Видите ли, господин схоласт, большинству из присутствующих ваши фантазии вовсе не интересны. Что до меня лично, то я так устал, что меня ноги уже не держат, а мозг сейчас может воспринимать только самые элементарные данные, связанные, главным образом, с потребностями моего тела.

Поверьте мне, слишком богатое воображение никогда ни к чему хорошему не приводит. Но мое, уж по крайней мере, имело в свое время хотя бы некоторую самобытность. Ваше же, сударь, целиком происходит из библиотечных штудий. Бога ради… оно так отдает книжной пылью, что даже теперь раздражает мое обоняние! Как бы ни был хорош ваш табак, сударь, увольте меня от подобного угощения, а то я сейчас расчихаюсь.

После столь резкого выговора мой конторщик умолк, хмуро замкнувшись в себе, но мне пока еще угрожала опасность со стороны его пылкого сотоварища по философским думам, молоденького неофита-священника. По привычке, присущей любому, кто совмещает в себе качества профессионального воина и политика, я набросился на него, предупреждая возможный выпад:

— Что касается Робеспьера… — тут я с изумлением отметил, как неестественно раскраснелся юный святой отец, — …он есть типичный образчик человечества, подверженного ошибкам. — Похоже, пренебрежение мое к философствующему клерку неофит этот принял как личное оскорбление. — Я неплохо его знаю, — продолжал я. — Он слишком тщеславен. И непомерное самолюбие его уязвлено сейчас тем, что мир почему-то отказывается принимать чудесное его снадобье, дабы стать просвещенным в мгновение ока. А что делает человек тщеславный, когда самолюбие его задето?

Юный священник стал уже прямо багровым, как раскалившийся на огне котелок. Он едва ли не шипел на меня. Юноша так и кипел праведным гневом, только что пар от него не валил.

— Он бьет первым, сударь, — объясняю я. — Он ищет тех, на кого можно будет свалить вину. Он пышет злобою, сударь. Он нападает. А в данном конкретном случае, который имеем мы перед глазами… я говорю сейчас о деспотичной его власти… человек этот убивает. Он убивает, сударь. Идет войной на другие народы. Клянусь кровью пречистой девы, бедная наша планетка больше страдает от опрометчивых действий какого-нибудь разочарованного эгоиста, чем от природных… и сверхъестественных… катаклизмов. Да возьмем, сударь, хотя бы историю вашей церкви. По — моему, она вполне может служить иллюстрацией к только что высказанному мною мнению, разве нет? Слишком часто мы попадаем во власть безрассудных детей, которые в гневе крушат королевства, как будто ломают игрушки. Ежедневно приказами их тысячи человек отправляют на смерть, — так капризные выродки расшвыривают своих кукол! — В запале я, кажется, хватил лишку и вместо того, чтоб сим закончить дискуссию, по глупости вызвал ответную реплику.

— Те, что чтят Господа нашего, так не поступят, — назидательно проговорил наш святой отец из Прованса.

Я выдавил краткий смешок.

— В таком случае, сударь, выходит, сам Папа не почитает Господа. Я не хочу умалить вашу Веру, святой отец, но все, к чему призвана церковь ваша, состоит исключительно в предоставлении высшего оправдания деяниям, подобным деяниям Робеспьера, явленным часто с тою же театральною драматичностью и свершенным с тем же жестоким самообладанием диктаторства. Ришелье был ли менее виноват, чем Робеспьер?

Гугеноты так не считают. А ведь кардинал тоже действовал, как утверждал он, на благо Франции.

Святой отец покачал головой.

— Ты познал много страданий, сын мой.

Тут я возмутился.

— Сударь, я вам не сын. Ваш выбор слов предполагает некую власть надо мною, коей вы не обладаете. — Похоже, благоприобретенный мой радикализм будет не так уж легко подавить, как мне представлялось сначала.