Лайан Герн - Через соловьиный этаж

Все засмеялись. Каэдэ поняла, что напряжение спало, и порозовела.

– У вас много талантов, капитан, – сказал Ногучи. – Мне будет очень жаль лишить себя удовольствия восхищаться ими, но мне кажется, что вашему имению, а также жене и сыну понадобится ваше внимание на некоторое время, год или два…

– Повинуюсь, господин Ногучи, – сухо поклонился Араи.

Какой же дурак этот Ногучи, подумала Каэдэ. Я бы оставила Араи под своим присмотром, иначе, не пройдет и года, как он поднимет восстание. Скорее всего, Ногучи задумал убить Араи в пути, и я больше никогда его не увижу.

Когда Араи удалился, атмосфера немного разрядилась. Господин Ногучи позволил воинам расслабиться. Служанка, которая привела Каэдэ из замка, принесла чай. Она обслужила каждого мужчину и собиралась уходить, когда господин Ногучи прикрикнул на нее. Девушка поклонилась, засуетилась и поставила чашку перед Каэдэ.

Каэдэ выпрямилась и стала пить, не поднимая взгляда. В горле так пересохло, что было трудно глотать. Наказанием Араи стала ссылка, а что ждет ее?

– Госпожа Ширакава, вы провели у нас много лет. Вы были частью нашего домашнего круга.

– Это честь для меня, – ответила Каэдэ.

– Боюсь, мы не можем более разделять это удовольствие. Я потерял из-за вас двух людей и поэтому не могу позволить вам остаться.

Он отправит меня домой! В сердце девушки забрезжила надежда, которой не суждено было сбыться.

– Вы, очевидно, достигли брачного возраста, и я думаю, чем раньше вы выйдете замуж, тем лучше. Мы подберем вам достойного жениха, оповестим ваших родственников, а пока вы поживете с моей женой.

Каэдэ поклонилась, успев заметить, как господин Ногучи переглянулся с одним из пожилых мужчин. Значит, за него, подумала Каэдэ, или за ему подобного: старого, жестокого развратника. Ей стало противно. Даже забота, которой ее окружат в доме Ногучи, не могла утешить девушку.

Юнко проводила ее обратно в комнату, а затем в купальню. Вечер застал Каэдэ онемевшей от усталости. Юнко вымыла ей руки и ноги, потерла спину рисовыми отрубями.

– Завтра помою голову, – пообещала она. – У вас слишком длинные и густые волосы, и они не высохнут до сна. Вы можете простудиться.

– И умереть, – добавила Каэдэ. – Это будет лучший выход.

– Никогда не говорите так, – упрекнула девушку Юнко, сажая ее в ванну с горячей водой. – Вас ждет прекрасная жизнь. Вы такая красивая! Выйдете замуж, родите детей.

Она наклонилась к уху Каэдэ и прошептала:

– Капитан благодарит вас за сдержанное обещание. Я дала ему слово позаботиться о вас.

Что может женщина сделать в мире, принадлежащим мужчинам? – подумала Каэдэ. Как нам защититься? В состоянии ли она позаботиться обо мне?

Девушка вспомнила свое отражение в зеркале, и ей захотелось снова взглянуть на себя.

Цапля прилетала в сад каждый вечер, серым призраком парила над стеной, невероятно сгибалась и стояла по самые перья в пруду недвижимо, как статуя. Красные и золотые карпы, которыми потчевали господина Отори, были для нее слишком крупными. Цапля надолго замирала, пока какая-нибудь злополучная тварь не забывала о ее присутствии. Тогда цапля ударяла клювом быстрее молнии и с маленькой извивающейся рыбкой взлетала. Первые удары крыльев были громкими, как неожиданный щелчок раскрывшегося веера, но потом птица удалялась также беззвучно, как прилетала.

Дни были еще жаркими, наполненными томной осенней духотой, конца которой ждешь с нетерпением, одновременно цепляясь за последнее тепло, зная, что невыносимый зной в этом году доживает последние деньки.

В доме Отори я провел месяц. В Хаги собрали урожай риса, солома сушилась на полях и на досках вокруг крестьянских домов. Отцветали красные осенние лилии. Хурма на деревьях покрылась позолотой, а листья стали хрупкими. Колючие раковины каштанов валялись вдоль улочек и аллей, выплевывая свой лощеный плод. Всходила и заходила осенняя полная луна. Шийо клала каштаны, мандарины и рисовые пироги в часовню в саду, и я подумал, делает ли кто-нибудь то же самое в моей деревне.

Служанки собирали поздние дикие цветы, кустовой клевер, полевую гвоздику и осенний хмель, ставили их в ведра рядом с кухней и туалетом, чтобы их аромат заглушил запахи еды и испражнений – низменных проявлений основного цикла человеческой жизни.

Мое состояние безмолвия и полуреального существования не проходило. Видимо, я был в трауре. Дом господина Отори тоже оплакивал погибших: не только брата, но и мать Отори, которую унесла летом чума. Шийо рассказала мне историю семьи. Шигеру, старший сын, сражался вместе с отцом в битве на равнине Егахара и ревностно возражал против признания поражения. Условия перемирия лишили его возможности возглавлять клан после отца. Вместо него Йода назначил дядей Отори – Шойки и Масахиро.

– Йода Садаму ненавидит Шигеру больше всех на свете, – сказала Шийо. – Он завидует ему и боится его.

Шигеру якобы сошел с политической сцены и посвятил себя земле, пробовал новые методы и экспериментировал с посевами. Женился он в юности, но его жена умерла спустя два года при родах, унеся с собой и ребенка.

Жизнь Шигеру была переполнена страданиями, хотя внешне ничто в нем не выдавало несчастного человека. Я бы и не узнал о его горестях, если б не Шийо. Проводя с Шигеру большую часть дня, я следовал за ним повсюду, как собака, кроме того времени, когда меня обучал Ихиро.

Это были дни ожидания. Я пытался научиться читать и писать, моя необразованность и отсутствие цепкости памяти приводили учителя в бешенство, он неохотно смирился с мыслью об усыновлении. Клан возражал: господину Шигеру следует жениться снова, он еще молод, слишком мало времени прошло со смерти матери. Аргументам против не было конца. Я чувствовал, что Ихиро согласен с большинством из них, они и мне казались разумными. Я изо всех сил старался выучиться, потому что не хотел огорчать своего господина, но прочной веры в свое будущее не испытывал.

Обычно вечерами Шигеру посылал за мной, мы садились у окна и смотрели на сад. Он мало говорил, изучал меня, когда думал, что я этого не замечаю. Я чувствовал, что он чего-то от меня ждет: чтобы я, наконец, заговорил, дал ему какой-либо знак, но мне нечего было ему поведать. Я стал волноваться от своей неспособности помочь ему, и это волнение обострило уверенность, что я разочаровываю его. В результате учеба пошла еще хуже. Как-то вечером Ихиро поднялся в комнату Отори, чтобы пожаловаться на меня. В тот день он дошел до такой степени раздражения, что избил меня. Я сидел в углу и дулся, облизывая синяки, рисовал на циновке пальцем иероглифы, выученные утром, отчаянно пытаясь не забыть их.