Лада Лузина - Рецепт Мастера. Революция амазонок. Книга 1

— Гляди… молчи и делай то, что я говорю, — кивнула она на дорогу.

И Даша увидела в первом — уже приближающемся — экипаже царя!

Как обычно Николай II слишком мало походил на монарха, ни те короны на голове, ни властного взгляда — серый полковничий мундир, унылый взор. Но Землепотрясной он показался прекрасней прекрасного принца на белом коне — сердце заколотилось и упало в живот, в животе, как в органном зале, грянула симфония, и лишь непонятный сдерживающий, пронзительный холод, исходивший от кожаного мешка на груди, помешал немедленно кинуться на землю ниц и взвыть от восторга. Она просто замерла, ощущая, как тело сковала блаженная, страстная истома…

Прекраснейший из прекрасных, сладчайший из сладчайших царь Николай вежливо — слишком уж вежливо — кивал, принимая приветствия подданных. Сидевшая рядом с ним затянутая в корсет тонкогубая императрица-немка в большой шляпе кивнула лишь раз, — Даша повернулась налево, взглянуть, кого та удостоила честью, и узрела рядом патлатого неказистого вида мужика, набожно перекрестившего матушку-царицу… А рядом с ним — Машу!

Сердце екнуло. Время исчезло. То и впрямь была «ваша Маша». Настоящая. Прежняя. С нежным лицом. С пытливым взглядом.

Чуб показалось, что шести буйных лет не было. Они расстались минут пять назад. А спустя пять секунд поняла: так и есть! Маша Ковалева и новоявленная Изида расстались каких-то минут пять назад у Владимирского собора, стоя у которого в 1911 году они решили, что им удалось отменить революцию.

Взгляд Маши, прозрачно-счастливый, обнимал Киев, прижимал к груди горожан. Маша верила, что спасла этот мир, еще не зная, как дорого ей придется заплатить за спасенье. Не зная, что спасение окажется ложным, а расплата — реальной.

— Столыпин, Столыпин… — послышалось в толпе.

Маша встрепенулась, поднялась на цыпочки, желая увидеть человека, чью жизнь, сохраненную ею, считала залогом спасения мира. Еще не зная, что он умрет два года спустя, и она обрадуется его смерти.

Столыпин ехал в экипаже за венценосной четой. Широкоплечий, в нарядном кителе, он не смотрел на толпу зевак — премьер-министр изучал содержимое большой зеленой бархатной папки, закрыл ее, удовлетворенно кивнул, протянул сидящему рядом мужчине — наверно, секретарю…

И вдруг что-то случилось!

Даше показалось, что мир остановился — точнее, приостановился, застопорился, словно все люди вдруг разом задумались о чем-то глубоко-глубоко, взгляды их сделались мутно-невидящими, тела заторможено застыли. Все лошади одновременно замедлили шаг, отвлекшиеся непонятно на что кучеры позабыли их пришпорить, водители машинально притормозили автомобили.

Весь мир замер — лишь пальцы Акнир нервно и быстро шевелились, как конвульсивные черви. Чароплетка вновь плела заговор.

Петр Столыпин, протянувший зеленую папку молодому мужчине рядом, замедлил движение, свел брови, его взор ослеп, помутнел, точно его осенила внезапная и ослепительная идея… этого краткого мига хватило.

— Молча, быстро возьми из его рук папку, — наказала Акнир. В ее голосе было столько сил и одновременно отчаяния, что Даша Чуб послушалась сразу. Шагнула на дорогу, изъяла предмет из премьерских рук, попятилась в толпу и была такова — никто из погруженных в свои мысли не заметил ее молниеносный поступок.

— Что это? — спросила она.

— Чароплет может рушить законы мира….

— Что в папке?

— Позже, — Акнир сунула добычу в холщовую сумку черницы.

Стоило Чуб отступить, мир вернул привычный ему темпоритм, экипаж зачарованного собственной мыслью Петра Столыпина поехал дальше, а стоявший рядом с ними неказистый мужик, перекрестивший царицу, ткнул в премьера пальцем и затрясся как лист на ветру:

— Смерть за ним!.. Смерть за ним едет… — захрипел он. — За ним… за Петром… Ох, беда, смерть идет…

— Молчи, — грозно прикрикнула на него Маша.

Патлатый повернулся к ней, хищно втянул запах ее вьющихся рыжих волос, обошел Машу сзади, и Чуб увидела его удлиненное лицо, утиный нос, пронзительные глаза.

— Чего стонешь, болезная? — сказал он, хоть Маша Ковалева не казалась больной.

Но стоило ему произнести это, Чуб вспомнила: в то самое время подруга и впрямь болела — и встать с постели на миг ей помогало только заклятье.

— Ты Богу молишься? — спросил патлатый сурово. — Нет, не молишься ты, — угрюмо ответил он сам себе. — Пойдем со мной, научу.

Маша отшатнулась, мужик проворно цапнул ее за руку.

— Ты, рыжая, мужиком не брезгуй… Те, кто мною не брезгует, на золоте спят.

Странный мужик с повадками короля был слишком уверен в себе — слишком дерзок и властен.

Младшая из трех Киевиц вырвала руку рывком. Она стояла спиной к ним, но вытянувшаяся, в миг побледневшая физиономия мужика сразу сказала им многое.

— Слушай меня, колдун православный, — тихо, но четко произнесла Ковалева. — Не в Петербурге ты, мой это Город, и я тут пророчу. И знай, смерти здесь не бывать, потому как я так решила. А когда на исходе 16 года граф Юсупов тебя в гости покличет, есть, пить, — не ходи. Яду со свинцом наешься и невской водой запьешь, да так, что опохмеляться будешь на том свете. Понял меня?

— Понял, ведьма киевская, — сказал тот после паузы. — Запомню тебя. Так нам и быть, выходит, испытаньем друг другу.

Развернувшись, Маша пошла прочь.

Чуб импульсивно подалась вслед за ней — тоска за Машей проснулась, как просыпается голод. Этой прежней подруге ей захотелось рассказать все-все-все. Про свои беды и победы, тоску по маме и сковывающий страх увидеть ее. И про Петины похороны. И про то, как ее шесть часов не могли увести от могилы, а она все ревела и клялась-клялась отомстить… И не сдержала клятву!

Про все то, что нельзя рассказать ни Акнир, ни даже Полиньке Котик — одной только Маше, непритворной, отзывчивой, трогательной, как никто умевшей проживать твои беды вместе с тобой. Все-все-все… Включая и то, что годы спустя она превратится в непонятное и неприятное, чужеродное существо, наполненное неведомой силой, в которое ни за что не должна превращаться!

— Стой, — обмотав Дашину кисть десятью пальцами, ведьма буквально повисла на ней. — Нельзя. Я тебя увижу… Смотри!

Чуб проследила за направлением правой руки Акнир и увидела в пестрой толпе тоненькую золотоволосую гимназистку с ранцем. Акнир формата 1911 года шла вслед за Машей.

Пальцы ведьмы стали безвольными, она сделала шаг вперед, но тут же схватила Дашу за руку вновь.

— Пошли прочь от греха. — Акнир смотрела туда, куда ушла гимназистка, словно все еще раздумывала, не побежать ли за ней — точней за собой. — Встречаться с самим собой в прошлом — Великий Запрет. Оттого и великий, — ответила она на потенциальный вопрос, — что искус слишком велик — так и хочется предупредить себя саму не делать ошибок. Идем, идем от беды… — потащила она свою спутницу в противоположную сторону.