Дэниел Абрахам - Предательство среди зимы

Маати допил чай с лепешками, подошел к окну, сдвинул тонкую, как бумага, каменную ставню и выглянул в сумерки. Воспоминание о закате еще красило западный край неба в цвет индиго. Город мерцал огоньками факелов и фонарей, а печи в кузнечном квартале полыхали, точно пожар в подлеске. Среди звезд маячили черные башни, где на самом верху светились окна, двигались люди. Маати вдохнул студеный воздух. Незнакомые улицы, башни, кружевная вязь подземных ходов — по-здешнему, зимних дорог… И в этом лабиринте таится его старый друг и учитель, замышляя новые убийства.

Маати дал волю воображению, и в темноте перед ним вырос Ота-кво с кинжалом. В его фантазии глаза учителя были суровыми, голос — хриплым от гнева… Тут Маати заколебался: звать на помощь, чтобы Оту поймали? Или сопротивляться, чтобы дело закончилось кровью? Или подставить грудь под заслуженный удар? Придумал такое живописное начало, а конец бестолковый.

Маати закрыл ставню и подбросил в очаг угля. Давно пора, а то в комнате стало зябко. Поэт присел на подушку у огня, ожидая, пока воздух разогреется. Так ловко, как у Семая, его ноги уже не поджимались, но, если иногда ими шевелить, не затекали. Он обнаружил, что с симпатией вспоминает о Семае — мальчик умеет расположить к себе. Совсем как Ота-кво.

Маати потянулся и подумал: если бы все это происходило в песне, ему бы отвели роль героя или негодяя?

Никто не замечал протеста за детскими выходками Идаан — и зря. Если строгий дворцовый этикет нарушал ее приятель или один из братьев, его стыдили или наказывали. А Идаан всегда была любимой дочуркой. Она крала платья соперниц и с опозданием врывалась на храмовые церемонии. Она убегала от старших женщин, воровала на кухне вино и танцевала с кем хотела. Она Идаан Мати, и ей позволяли все, потому что не придавали ее жизни значения. Ведь она женщина. И если она никогда не кричала отцу, окруженному свитой, что она такая же наследница, как Биитра, Данат или Кайин, то лишь потому, что в глубине души боялась: сейчас он кивнет, ласково пошутит и отмахнется, а ей станет еще горше.

Возможно, если бы ее хоть раз приструнили, доказали бы, что ее поступки людям небезразличны, все было бы по-другому.

А может, ошибка становится ошибкой, лишь когда честолюбивые мечты незаметно обращаются во зло. Когда слова, раньше такие твердые и убедительные — «Почему им можно, а мне нет?» — теряют смысл. Когда назад уже не повернуть.

Идаан ходила по Второму дворцу, вдыхая пустоту, оставшуюся после старшего брата. Сводчатые арки эхом отзывались на ее тихие шаги; солнечный свет, проникающий сквозь тонкие каменные ставни, золотил густые сумерки покоев. Вот спальня, где не осталось даже матраса, на котором спали брат с женой. Вот мастерская, где он занимался любимым делом и, бывало, до утра спорил с мастерами. Теперь рабочие столы покрывал густой слой пыли: прислуга ждет, пока здесь не поселится новый сын хая… который будет жить среди роскоши и вечно прислушиваться, не залают ли охотничьи собаки брата.

Еще не ступив за порог, она услышала, что сюда идет Адра. Она узнала его по шагам, но не окликнула. Он умен, подумала Идаан. Всегда находит ее, если хочет. Адра Ваунёги, ясноглазый и широкоплечий, будущий отец ее детей, если все будет хорошо. Если теперь хоть что-то может быть «хорошо».

— Вот ты где! — сказал Адра. По напрягшимся мышцам было заметно, что он сердится.

— В чем я провинилась на сей раз? — спросила она с сарказмом, заранее отметающим все подозрения. — Тебе приказали, чтобы я носила не желтое, а красное?

Даже такой неявный намек на его покровителей заставил Адру испуганно оглядеться. Идаан рассмеялась — резко и жестоко.

— Ты похож на котенка с бубенчиком на хвосте! Мы здесь одни. Можешь не бояться, что наш драгоценный заговор раскроют. Успокойся.

Адра подошел и присел рядом с ней на корточки. От него пахло толчеными фиалками и шалфеем. Идаан вспомнилось, что совсем недавно этот аромат согрел бы ей душу и вызвал на щеках румянец. Лицо Адры было продолговатым и красивым — пожалуй, слишком красивым для мужчины. Тысячу раз она целовала его губы, но теперь казалось, что это делала другая, совсем другая Идаан Мати, которая умерла и завещала свои тело и память ей теперешней. Идаан улыбнулась и подняла руки в немом жесте вопроса.

— Ты с ума сошла! — возмутился Адра. — Не смей говорить о них! Не смей! Если кто-то узнает…

— Да, ты прав. Прости, — вздохнула Идаан. — Я не подумала.

— Говорят, ты провела день с Семаем и андатом. Тебя видели.

— Говорят верно. Я не скрывалась. Не понимаю, как моя дружба с поэтом может нам повредить. Разве нам это не на руку? Когда придет время и половина Домов вступит в драку за трон моего отца, молодому семейству вроде твоего пригодится дружба с Семаем.

— Благодарю покорно, мне хватит брака с хайской дочерью, — отрезал Адра. — А твои братья, позволь напомнить, еще не мертвы.

— Я помню.

— Мне не надо, чтобы ты вела себя странно. Сейчас все слишком зыбко, нельзя привлекать к себе внимание. Ты моя возлюбленная, и если ты целый день распиваешь рисовое вино с поэтом, люди не станут говорить, что он мой друг. Скажут, что он наставил мне рога и что из семейства Ваунёги нельзя выбирать хая.

— Так мне прекратить с ним встречи или встречаться тайно? — протянула Идаан.

Адра замолчал и всмотрелся в нее темно-карими глазами с рыжими и зелеными крапинами. Вдруг Идаан захлестнуло воспоминание о ночи, когда они встретились под землей, на зимней дороге. Тогда он был так же близко и смотрел на нее в свете факела. Неужели теми же глазами? Ее рука поднялась, будто сама собой, и погладила его по щеке. Он обнял Идаан.

— Прости, — прошептала она и устыдилась, что у нее перехватило горло. — Я не хотела ссориться.

— Что ты творишь, маленькая? Разве ты не видишь, какое опасное дело мы затеяли? На кон поставлено все.

— Я знаю. Я помню. Странно, что мои братья могут убивать друг друга сколько угодно, и все будут хлопать в ладоши, а если за это возьмусь я, меня объявят преступницей.

— Ты женщина, — сказал он так, будто это все объясняло.

— А ты, — тихо и ласково ответила она, — заговорщик и гальтский выкормыш. Пожалуй, мы прекрасная пара.

Она почувствовала, как Адра напрягся, а потом усилием воли заставил себя расслабиться и криво усмехнулся. Ей стало больно, грустно и тепло в груди, как от первого глотка горячительного в зимнюю ночь. Может, ненависть? И если так, то к кому: к этому мужчине или к себе самой?

— Все наладится, — промолвил он.

— Да. Я понимала, что будет тяжело. Только не знала, что именно. А теперь не знаю, как себя вести, кем быть. Не знаю, где обычное горе любого человека кончается и где начинается что-то другое. — Она покачала головой. — Когда мы строили планы, все было проще.