Макс Фрай - Вторая линия. Рассказы и истории разных лет

— Это вы москвичи бездомные? — ласково спросила она.

Лара отвернулась и беззвучно заржала, прикрыв рот рукой, так что вести переговоры пришлось мне.

— Бездомные москвичи — это и есть мы. Нас Ольга прислала. Вы не очень долго ждали?

— Совсем не ждала. Только-только постель застелить успела и окна открыть, чтобы проветрилось. Идемте в хату, я вам все покажу.

Экскурсия по тесной, заставленной старой мебелью, заклеенной блеклыми зелеными обоями «хате» отняла минут пять, но оказалась весьма поучительной. Мы уяснили расположение выключателей, научились управляться с газовой колонкой и страшной, как пищеварительный тракт людоеда, плитой, на которой громоздился древний чайник, чей возраст, по моим приблизительным прикидкам, датировался ранним мезозоем, а форма и размеры заставляли вспомнить все телевизионные передачи о космических кораблях пришельцев, какие мне случалось смотреть. Преисполнившись житейской мудрости, мы отдали старушке деньги и наконец-то остались одни.

Лара тут же упала на диван, застеленный белоснежной, накрахмаленной до состояния черствого коржа простыней. Диван пронзительно завизжал. Лара подскочила от неожиданности; потом, конечно, заулыбалась.

— Ишь, не нравится ему, — удовлетворенно сказала она. — Такая прекрасная бабушка эта тетя Лида. И такой прекрасный дом, страшный как чума. И такая прекрасная кошмарная квартира. И такой прекрасный скрипучий диван. Счастливее меня нет никого на этой земле. Я даже жрать захотела на радостях. Но никуда ни за что не пойду, так и знай.

— Ладно, пойду один, — решил я. — Принесу тебе, чего душа пожелает. Заказывай.

— Э, нет, так не пойдет! Ты, значит, будешь наслаждаться жизнью, шляясь по душным гастрономам, а я здесь в полном одиночестве — страдать от несовместимости цвета обоев с моими духовными идеалами?! — возмутилась Лара. — Каков подлец! Нет уж, лучше помоги мне доковылять до угла. Хороший стейк — это серьезная мотивация.

Вернулись мы уже затемно, едва живые от усталости, сытые, как удавы и почти пьяные — скорее от еды и впечатлений, чем от двух бокалов «Шато Бешевель». В тусклом свете чужих кухонных окон двор показался нам еще более унылым, зато квартира от полумрака только выиграла, но мы не стали ее особо разглядывать — упали на диван и уснули прежде, чем умолкли его скандальные пружины.

Когда я проснулся, было темно. Голова раскалывалась, в рот, похоже, насрали тараканы, привычная тупая боль в желудке жить особо не мешала, зато от изжоги впору было лезть на стенку. Однако у стенки басовито всхрапывала Сергевна, дала банку вчера с кумой, теперь будет дрыхнуть до самого утра, ее, когда накиряется, из пушки не разбудишь, и слава богу. Хоть сейчас никто мне сраку не морочит, не бухтит над ухом: «бу-бу-бу, бу-бу-бу», — и так целыми днями, как только сама от себя не устает. Она вообще ничё так, не злая, жрать готовит, убирается, и на морду смотреть даже в похмелье не страшно, но, ё-моё, какая же нудная баба, ей бы училкой в школе работать, а не на кассе сидеть. Ладно, в жопу Ларису Сергевну, сейчас важно другое — не уссаться.

Спустил ноги на пол, поискал тапки, не нашел, и хуй с ними, пошел босой, так приспичило, тут не до шуток. Воду сливать не стал: бутыль мы вчера, вроде, не набирали, пусть хоть в бачке будет запас, если на кухне нечего попить. Сушняк у меня — это что-то. Пустыня Каракумы, клуб кинопутешествий с Сенкевичем на верблюде — и все это в моей глотке, включая верблюжачье говно, а я-то, дурной, гадаю, что у меня там сдохло.

Пошел на кухню, открыл холодильник. Пива, конечно, нет — сам дурак, не заначил. А в кастрюле у нас что? Ага, компот из вишни, точно, Сергевна же вчера сварила. Надо будет ей оставить на утро хотя бы кружечку, а то развоняется… Мать моя женщина, зачем было столько сахару сыпать?! У меня щас срака слипнется от такого компота, хуже, чем от варенья. А потом она еще удивляется, что ни в одни джинсы не влезает, и я в свои скоро не влезу от такой жизни.

Но полкастрюли приторного пойла я все-таки выдул залпом, сушняк — дело нешуточное. Стало полегче, даже голова чуть-чуть отпустила, и тут же захотелось курить. На столе папирос не было, у меня в штанах тоже, зато у Сергевны в сумке нашлось полпачки «LM», она у меня запасливая, молодец.

Я открыл кухонное окно, по пояс высунулся наружу — темно, как у негра в жопе, хоть бы одно окно горело, так нет же, все дрыхнут, и ни луны, ни звезд, небо обложило, может, к утру дождик начнется, хорошо бы, тогда можно на работу не ходить, кто ж лоток в дождь ставит. С другой стороны, дома до вечера сидеть задолбает, и пару копеек не помешало бы… А, ладно. Как будет, так и будет, меня все равно не спросят.

Я закурил и удивился непривычному вкусу сигареты. Противная какая-то, как говном набита. Странно вообще, потому что раньше Ларискины сигареты мне нравились, я-то себе обычно папиросы покупаю, они покрепче, но «LM» у нее тоже таскаю понемногу — побаловаться, особенно с похмелья… Нет, ну все-таки какое говно! Я сплюнул и снова затянулся вонючим дымом. Не выбрасывать же теперь. Чего добро переводить.

После третьей затяжки я смутно почувствовал неладное. Словно бы сейчас случится что-то такое, чего мне совсем не надо. Ну, то ли кто-то камень в окно бросит, то ли в дверь ломиться начнут. Но ничего, как было тихо-спокойно, так и осталось, даже Сергевна не проснулась, я так и не понял, почему перестремался.

А после четвертой затяжки я наконец врубился, почему мне не нравится сигарета. Вспомнил, что уже много лет не курил такое дерьмо. Я всегда покупаю табак — табак?! — с ароматом сливы и сигаретную бумагу, чтобы делать самокрутки, у меня еще машинка специальная, импортная, но я и руками могу… Нет, стоп. Что за хуйня? Какая, к японской матери, «машинка»?! Ну все, пиздец, допился.

Я услышал, как чужой, незнакомый голос говорит, по-бабьи взвизгивая от ужаса: «Свит плам. Экселент свит плам». Хуй знает, что это значит. Но звучит погано.

А потом до меня дошло, что эту тарабарщину говорю я сам, и голос, выходит — мой. И вот тогда мне стало по-настоящему страшно, так страшно, что я сел на пол и заскулил, как побитый пес. Вышло совсем уж жутко, так что я сразу же заткнулся и встал. Выбросил окурок в окно, пошел в коридор, включил свет, обшарил все карманы. В зимней куртке нашел наполовину выпотрошенную папиросу — и больше ничего. Ни табака, ни бумажек, ни, тем более, «машинки» — как, интересно, она хоть выглядит? В любом случае, ничего похожего на «машинку» ни в моих карманах, ни на трюмо не было.

Я вернулся на кухню и раскурил папиросу. От первой затяжки меня чуть не стошнило. «Заболел, — подумал я. — Вот оно что, просто заболел. Отравился. Точно, Людка, кума, вчера горбушу в банке принесла, и я ее почти всю сам сожрал, пока девки картошку жарили, они еще обиделись, что им мало оставил. Ну да, точно, отравился, у меня сейчас, наверное, температура сорок и бред, хорошо хоть не белая горячка. „Экселент свит плам“ — это ж надо такое выдумать».