Утопленник (СИ) - Рунин Артур
В лютую морозную ночь под осатаневшим небом Анжела спрыгнула с лестницы, спускающейся с крыши пятиэтажного дома, и побрела с пятилетней дочкой куда глаза глядят, преодолевая шквальный ветер и ледяной снег. Их долго сопровождали фары чёрного «гелендвагена», пока, вконец обессилив она свалилась в заснеженный кювет на дороге далеко за городом. Анжела подмяла дочь под себя, стараясь напоследок согреть её своим телом, и простилась с жизнью, засыпая вечным сном под громкий вой пурги. Очнулась она в тёплом салоне машины — перед её взором блестели добром глаза Потапа. И дочка жива.
А потом — а потом началось счастье. И Анжела настолько полюбила Потапа, что, однажды предавшись фантазиям и доведя себя рукой до умопомрачительного экстаза, устыдилась, загрызла себя мученическими мыслями о предательстве и неверности мужу — кухонным ножом вскрыла себе вены. Но…
Но, возможно, не только томительный порыв сладких воображений привёл к кровавому поступку. У Анжелы была тайна, которая непрестанно губило её душу.
Глава 2
Альберт ковырнул ножом распаренный перец чили со стейка, отложил вилку, вытянулся на стуле, одну ладонь упокоил на животе, в другую взял бокал с вином. Ленивый умиротворённый взгляд осмотрел присутствующих гостей.
Друг семьи, следователь, никак не хотел расставаться с «Пентаксом»: откладывал фотоаппарат на тумбу за спиной, выпивал рюмку водки и снова тянулся за любимой игрушкой, осыпая вспышками не только свою жену, но и всех гостей.
«Дорвался, бедняга, до забавы».
— Паш, у меня скоро глаза сами сверкать начнут от твоей камеры и её вспышек, — запротестовала Ника, пальцами отвела от себя наведённый объектив. — Прекрати. Уже фотографии дома некуда распихивать.
Лучший друг Потапа, Данила Вермут, как-то утончённо разводил пальцами по воздуху, во что-то посвящал любовницу, широкая довольная улыбка не сходила с его лица. Иногда, наверное, забываясь, он тренькал пальцем по платью на её груди в том месте, где должен скрываться сосок. Понаблюдав за ними, Альберт улыбнулся: эта любовница не только Даниила. Она ещё «секретутка» Потапа. На двоих, Даниил и Потап, купили и оборудовали квартиру и чердак под двухэтажный лофт. И в те неописуемые моменты, когда первый выписывал маслом живописные картины на холсте, внося свой непревзойдённый, как ему казалось, колорит, второй с секретаршей Риммой изнемогал, сплетаясь разнообразными позами из-под стрел Амура перед счастливым и намётанным взором художника. Что-то вспомнив, Альберт ухмыльнулся и покачал головой: сам там был неоднократно. Да, Римма хороша, весьма хороша, и если бы была элитной индивидуалкой, то не жалко кинуть ей на кровать тысчонку баксов за пару часиков. Не из-за жадности, но не более.
Альберт медленно отпил вино, смакуя терпкий вкус, кисловатый и слегка отдающий жжёным сахаром, закинул в рот маслину, покосился глазами на Максим, но его увлёк мелодичный голосок Аниты, и он перевёл взгляд. «Да-а, и откуда же вы таких красивых баб, как на подбор взяли? Хотя немудрено с такими-то деньжищами». Правда, Алберт прекрасно всех знал — кто и откуда. Да и такие «фешенебельные» кобылки знают свою красоту, чувствуют себя богинями и на меньшее, естественно, не согласны. И сами ищут, находят и намертво цепляются зубами и виснут, не отпуская, разными путями, изощряясь, женят на себе богатых дураков. А потом оттяпывают половину непосильно нажитого, а то и всё. Модные устои, перевёрнутые, извращённые добродетели нынешнего времени. И это — прекрасно!
У Аниты проглядывались черты восточной внешности — лёгкие азиатские наплывы в уголках на широких глазах. Но только глаза и напоминали о генофонде популяции Азии. Благоприятной милой двадцатипятилетней девчушкой с убаюкивающим голоском она только казалась. Ангельский образок, невинная куколка, желающая себе и всем счастья; ясные глаза блистали вселюбящим божеством на благообразном личике. И, да — хороша и, да — прекрасна: во всём! Не считая одного: ради того, чтобы женить на себе Богдана, она зарезала и закопала на дачном участке собственного младенца. Злосчастного мужа, не успевшего насытиться радостью к новорождённому, она объявила виновным в пропаже ребёнка из коляски, когда сама с ним гуляла. Он — не помнил, когда просила! — не зашёл в магазин за памперсами и сметаной, когда шёл с ночной смены домой, и ей пришлось самой переться в универсам, оставив ребёнка в детской колясочке без присмотра. Несчастного мужа, который теперь спился и валялся на тротуарах как конченная облёванная свинья, она, не раздумывая, оставила.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})Альберт некоторое время изучал лицо Аниты, поглаживая свой лоб пальцами. Изучал вдумчиво с полуприкрытыми глазами. Ни одна душа об этом не знает. Ни одна, кроме него. И её, естественно. Он навёл о ней справки, отрыл всю подноготную, и даже больше: его секретная служба по его велению откапывала всё и на всех. И сейчас не время раскрывать всем суть Аниты. В планах на долгую перспективу она ещё будет нужна, и тогда он выложит перед ней компромат, напомнит о погубленной жизни собственного ребёнка. И она будет делать то, что он скажет. Безапелляционно.
Анита будто прочла его мысли, остановила на нём взгляд и, замолчав, на мгновение замерла. Альберт улыбнулся и добродушно кивнул. Ангелок Анита ответила взаимностью и продолжила весёлый разговор с Богданом и, вновь схватившимся за фотоаппарат и поливающим вспышками окружающих, Павлом.
«Щебечи, щебечи пташка».
Альберт собирался налить ещё вина, выпить и пойти на улицу, чтобы выкурить сигару. Он потянулся к бутылке и наткнулся на оценивающие глаза Максим. Перед ней на столе лежал блокнот, пальцы ритмично постукивали по чёрному листу, где красным небрежным почерком написано: «НЕРВЫ». Рядом — дорогущий аудиоплеер с наушниками-капельками и айфон. Взгляд Максим явно больше, чем оценивающий, какой-то щипающий, прямой, но в глубине осуждающий, клюющий, только не так, как стервятник падаль, а как шавочка тявкающая на слона. И это не понравилось Альберту. Даже её роль — шавки.
— Тебе уже восемнадцать? — спросил Профессор.
— Угу, месяц как, — ответила Максим.
— Извини, что не смог быть на твоём совершеннолетии.
Они смотрели друг на друга, словно состязались — кто кого переглядит. Или, скорее всего, кто кого опустит ниже дна. Альберт не стал дольше принимать дерзновенный молчаливый выпад Макс, а начал созерцать изящные изгибы её тела, вытаскивая зигзаги её души.
Он повёл глазами по чёрной с глубоким декольте блузке. Шея Максим повязана свёрнутым платком с кроваво-красными и чёрными розами, причёска каре чёрных волос ниспадала до плеч, губы в чёрной помаде с красными окаёмками. «Всё чёрное. Да, лишь глаза как у матери, в которых не приведи господь отплыть от берега, горизонта уже не увидишь. Только светло-синие. Огромные». Альберт пристально всмотрелся в область глубоко разреза блузки, где пролегала тень ложбинки упругой молодой груди, и аж — слегка — вытянул шею. Максим засмущалась, постаралась несмелыми движениями пальцев прикрыться, но опомнилась и положила ладонь на аудиоплеер, намеренно глубоко вздохнула, приподняла грудь.
От взгляда Альберта не ускользнуло замешательство Максим, и он ядовито усмехнулся. Нет, не ложбинка и нежнейшее белоснежное тело привлекли его внимание, а горжет в очень уменьшенной копии, свисающий на золотой цепи, такой как был у гитлеровской жандармерии. Но и не сама бляха его заинтересовала, а то, что выбито на ней — по центру грааль овитый, словно змеями, розой и лилией. И в чаше этого кубка тонул глобус с территорией Руси, над которым с востока и запада склонились головами два цветка-змея. А под ним размашисто, крупными цифрами — 666.
— Откуда это у тебя? — спросил Альберт.
— Что? — не поняла Максим.
— Ну вот, то, что на груди?
— А, это? — она воткнула в ухо наушник, тяжёлый вздох кричал: «Надоел уже этот профессор!» — Когда въехали сюда, Потап, то есть, отец нашёл, где-то в подвале. И отдал мне, подарил.
Альберт помолчал, не сводя взгляда с блестящей золотом бляхи на груди Максим. Он достал из внутреннего кармана пиджака сигару, провёл перед носом и аккуратно, чуть ли не любя, положил возле бокала. Золотую гильотинку достал из нагрудного кармана и положил рядом.