Pulp (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Без команды «дикие коты» с тактическими щитами прикрыли принца с принцессой, сомкнувшись плечом к плечу и взяв наизготовку укороченные дробовики Сегрена.

— Он хотел нашей земли, — провозгласил Святой, будто одну из своих проповедей начал, — так пускай останется в ней.

И снова его поддержали одобрительные выкрики из-за спины.

— Мои люди не будут стрелять первыми, — сказал я, глядя прямо в глаза Чунчо. — Вина за пролитую кровь ляжет только на вас.

— Я этого не хочу, — прорычал Муньос, внутри его явно шла борьба, — не хочу драться с тобой. Но — буду! Понимаешь, буду!

— Не понимаю, — снова покачал головой я. — Если не хочешь, не дерись. Отойди в сторону, дай мне закончить то, зачем я прибыл. Не надо лить кровь.

— Надо! — рявкнул Чунчо, опередив Святого. — Надо! Я не могу сказать это словами, сам не понимаю, просто чувствую. Это здесь, — он снова приложил себя кулаком по груди, — вот оно не даёт мне отпустить его. — Обвиняющий перст с грязным обломанным ногтем указал на сомкнувшихся «диких котов», примерно туда, где стоял Максимилиан с супругой.

— Тогда доставай револьвер, — сказал я, демонстративно кладя руку на кобуру, — и покончим с этим.

Святой вскинул к плечу устаревшую рычажную винтовку Лефера. Чёрный зрачок смотрел мне прямо в лицо, но я не дрогнул — не впервой.

— Так надо! — словно оправдываясь, выкрикнул Чунчо и выхватил револьвер.

Смотреть надо не на ствол оружия, а на руку стреляющего — это я узнал давно, ещё на фронте. Таким истинам быстро учишься. Палец Святого, опередившего Чунчо, только выбирал слабину спускового крючка, а я уже ушёл в сторону. В правую руку привычно лёг аришалийский «мастерсон-нольт» четвёртой модели. Пальцы левой сжались на рукоятке ножа. Лефер Святого плюнул в меня свинцом, но слишком поздно, я уже рванулся вперёд в сторону. Пуля ушла в «молоко», а я едва не нос к носу столкнулся с Чунчо. Муньос левой отбил в сторону мою руку с пистолетом, я же в ответ вогнал ему в правое предплечье нож. Он попытался схватить меня свободной рукой за горло, я не стал уклоняться. Пальцы Чунчо сомкнулись на моей шее железной хваткой. Мы смотрели друг другу в глаза.

— Давай же! — прорычал он. — Давай!

И я не заставил себя ждать — два выстрела в грудь, и хватка Муньоса ослабла. Он рухнул на колени в уличную пыль. Я выдернул нож из его руки, развернулся к Святому. Тот не стал тратить время на стрельбу — в лицо мне летел приклад лефера. Я едва успел закрыться предплечьем. Святой был силён как бык — моя рука взорвалась болью и онемела ниже локтя. Хорошо, ещё нож не выронил. Попытайся Святой меня ударить снова, наверное, раскроил бы мне череп, но он ошибся — решил выстрелить. Рванув вниз скобу лефера, он не успел вернуть её на место, зарядив винтовку. Пуля из моего «мастерсон-нольта» пробила ему грудь слева, за ней последовала ещё одна. Святой протянул в мою сторону руку с растопыренными пальцами, словно хотел задушить, как и Чунчо до него. Он сделал шаг, другой и повалился ничком прямо на труп Муньоса. Уличная пыль жадно пила их кровь, превращаясь в грязь.

Рядом плетьми щёлкали самозарядные винтовки «диких котов», изредка грохали сегрены бойцов со щитами. Из переулков и тупиков выбегали солдаты Оцелотти, ведомые им самим. Адам стрелял из револьверов с обеих рук, укладывая одного рагнийца за другим.

— Вперёд! — скомандовал я азартно палившему из карабина Коту-рыболову. — Прорываемся к автомобилю!

Я вовсе не был уверен, что нам не ударит в спину охрана особняка. Это, конечно, профессионалы и в чужую драку не полезут, но мало ли какие приказы они получили? Рисковать я не хотел.

И мы пошли на прорыв. Врагов было больше — Чунчо и Святой привели к особняку не меньше полусотни бойцов. Вот только среди них лишь единицы были настоящими солдатами. Остальные же как раз те самые крестьяне с ружьями — охотничьими дробовиками или устаревшими рычажными винтовками Лефера. Мы шли через них, по ним. Я убивал каждым движением — быстрыми ударами ножа и выстрелами из пистолета. Всё время находился в самой гуще врагов. Не профессионалы, они мешали друг другу, и я легко расправлялся с ними. Дважды поменял в пистолете магазин, а когда патроны закончились совсем, бил рукояткой. Сбивал с ног подсечками, использовал врагов как живой щит, прикрываясь ими от атак и выстрелов, но чаще просто резал горло или сухожилия на руках и ногах, охаживал рукояткой «мастерсон-нольта» по головам.

Это была моя стихия — ближний бой. То, чему меня учили с первых дней на фронте. Прорыв через превосходящие силы противника. И я полностью отдался этой работе, убивая на каждом шагу.

Наконец мы оказались у бронированной дверцы автомобиля. Трое оставшихся «диких котов» со щитами — и когда они только одного своего потеряли? — подвели к ней принца с принцессой. Рядом хлопали выстрелы. К людям Чунчо и Святого на самом деле присоединилась охрана особняка — то ли не выдержали, всё же мы их соотечественников убиваем, то ли был у них такой приказ.

Как только Максимилиан и Шарлотта Ригийская оказались в салоне автомобиля, я махнул отстреливавшимся из улучшенных автоматических пистолетов Майзера «диким котам» на мотоциклетах. Короткие очереди в три пули валили всякого, кто пытался лезть к ним. В командах не нуждались ни мотоциклисты, ни водитель автомобиля. Они с места рванули по улице, нещадно давя рангийцев, сунувшихся под колёса.

Рядом со мной как по волшебству оказался Оцелотти. В обеих руках он держал дымящиеся револьверы.

— Разделяемся и уходим, — приказал я. — Место сбора прежнее?

— Эвакуация по плану, — ответил он, двумя выстрелами уложив пару рангийцев, решивших, что стрелок отвлёкся на разговоры и не заметит их.

Я сдёрнул с пояса сигнальную ракетницу и выпустил в воздух зелёный столб дыма. «Дикие коты» тут же бросились во все стороны, словно и в самом деле были кошачьей стаей. Бросив побитые пулями тактические щиты, но подхватив раненых, мои люди терялись в кривых улочках и переулках столицы Рагны.

Через несколько минут перед особняком остались только рагнийцы — живые и мёртвые — и трупы «диких котов». Я кинул последний взгляд через плечо. Почти белая пыль напилась кровью, став жирной грязью, прямо как во фронтовых траншеях.

— Грязь и кровь, — сказал я бежавшему рядом Оцелотти, — наша работа. Это всё, что останется после нас.

Он ничего не ответил — да и не было в том нужды.

* * *

Пыль, пыль, пыль…

Вся война в Афре — сплошная пыль. Оставшиеся ещё со времён колонизаторов дороги худо-бедно поддерживают в порядке, но когда по обеим обочинам безлюдная сухая пустошь, то от пыли никуда не денешься. Колёса грузовиков размалывают песок в мелкую-премелкую взвесь, и та клубится над колонной, делая её видимой за десятки миль. Правда, количество машин и солдат пыль маскирует отлично, но от этого не легче. Особенно тем, кто не столь решителен, чтобы сидеть в головном грузовике. Кузовы все открытые, иначе внутри быстро превратишься в запечённый в собственном соку труп, а всем известно, что головная машина всегда первая мишень. И спаренный крупнокалиберный пулемёт ничем не поможет, он нужен больше для уверенности тех, кто решится-таки сесть в кузов головной машины. Поглядываешь на его воронёные, укрытые до поры дерюгой, чтобы вездесущая пыль не забивалась, стволы, и как-то спокойнее становится. Пускай от нападения тварей, которыми кишит африйская саванна, он убережёт точно.

Пыль, пыль, пыль…

Грузовик трясётся, деревянная лавка давно отбила мне зад, и с каждым новым ударом мне кажется, что я стал староват для всего этого. Дороги, проложенные ещё колонизаторами, конечно, стараются поддерживать в порядке, вот только война постоянно вносит в этот порядок свои коррективы. Ухабы и выбоины — напоминание о недавних боях. Дороги, само собой, чаще всего становятся целью обстрела всех сторон конфликта. И первой под огонь попадает головная машина.

Надо ли говорить, что сидел я именно в ней?