Шимун Врочек - Рим. Книга 1. Последний Легат
— То есть…
— Да, — говорит он. — Я перевелся в Семнадцатый еще до вашего брата.
Стрекот кузнечиков. Луций, Луций. Ладонь, накрывающая… смотри, поймал, Гай! Смотри.
Я хочу спросить, кто виноват в смерти Луция и брал ли он у варваров проклятые приношения, но вместо этого говорю:
— Какой он был командир?
Вдалеке грохочет повозка, и идут походным шагом легионеры. Здесь с нами остается тишина. Голубое небо над головами высокое и прозрачное, как эмаль на коринфской мозаике.
— Хороший, — говорит Тит Волтумий. — Даже очень хороший. Один из лучших командиров на моей памяти. А я повидал всяких уро… простите, легат. Можем мы пойти? Не хочу оставлять ребят без присмотра.
— Он дарил воинам подарки?
Брови Волтумия изгибаются.
— Нет, легат. Никогда такого не слышал. Он не подкупал воинов, если вы об этом. Но он был… настоящим командиром. С таким идти в бой страшно и весело.
Я киваю. Это о моем брате. Луций, рожденный для великой судьбы. Думаю, примерно таким человеком был Цезарь, победитель Галлии, триумфатор, сокрушивший Республику, — командир, за которым хочется идти хоть в Преисподнюю.
— Простите, легат. Могу я говорить прямо?
Я едва сдерживаю улыбку. Теперь понятно, почему Тита Волтумия, третьего по рангу среди центурионов Семнадцатого, отправили меня встречать — во главе всего лишь горстки солдат. Обычный конвой. Такую задачу обычно поручают командиру последней центурии последней когорты — самому младшему в легионе…
Тит — прямой и честный. Думаю, начальство его не слишком любит.
— Да, центурион. Я даже настаиваю на этом.
Тит Волтумий смотрит на меня в упор. Глаза его от солнца кажутся ярко-золотыми.
— Вы уверены, что справитесь?
Прекрасно. Вот и прозвучало то, о чем я боялся спросить сам себя. Молодец, Тит Волтумий. Если мне суждено стать настоящим легатом, ты будешь моим лучшим центурионом.
— Я надеюсь, Тит. По крайней мере, я сделаю все возможное.
— Вашего брата уважали, легат. В походах он спал на голой земле, как простой «мул». Когда становилось трудно и ребята падали духом, он отказывался от коня и шел вместе с нами на марше. У нашего легиона всегда хватало припасов. Он всегда был прост и в то же время всегда был выше и знал больше любого из нас. Он был настоящий командир.
Тит Волтумий замолкает. Ну же, договаривай, центурион!
— Вам будет… трудно. Особенно потому что вы — его брат.
Спасибо за откровенность, Тит. Кажется, я начинаю понимать, во что ввязался…
— Это все, центурион? — Ветер шевелит волосы у меня на виске и лбу.
— Да, легат. Нет, легат. Еще одно: я сожалею о смерти вашего брата. Если бы у меня был такой брат, я ни за что не хотел бы его потерять.
На мгновение земля уходит у меня из-под ног. Возвращается. Я снова стою на обочине военной дороги, передо мной — священная роща варваров, а рядом — центурион, который говорит только правду. И тут я вспоминаю о словах Августа: «… Брал взятки у варваров…» Проклятье. Мало мне одного Квинта — оболтуса, которого принцепс личным приказом выслал из Рима!
— А если бы твой брат оказался вором или продажным человеком? — говорю я. — Убийцей или того хуже — изменником?
Тит Волтумий думает, вертикальная морщина прорезает лоб. Долго думает. Потом говорит:
— Я бы не хотел потерять любого брата, легат.
…Пламя вгрызается в доски. Ладонь, на которой сидит пойманный кузнечик. «Гай, смотри».
Луций Деметрий Целест. Мой умный старший брат. Мой мертвый старший брат.
— Я тоже, Тит. Я тоже… Кстати, — говорю я самым обычным тоном, словно никакого разговора между нами не было, — не пора ли нам догнать повозку, старший центурион?
Тит Волтумий кивает. Я впервые вижу его улыбку.
— Да, легат. Думаю, ребята уже соскучились.
Глава 3
Первое испытание
Стук колес — повозка качается и скрипит порой так, словно вот-вот развалится. Дороги в Германии все-таки гораздо хуже италийских. Видимо, из-за климата. Погода меняется мгновенно. Только пару мгновений назад было солнце, сейчас — уже небо закрыли тучи, собирается дождь. Издалека доносятся глухие раскаты грома. Я выглядываю из окна повозки: на горизонте, за рядами деревьев, проколовших его серую линию, — чернота, низкие тучи нависли и надвинулись. Дорога здесь делает крутой поворот, обходя озеро, заросшее камышом и кувшинками. Лягушки молчат, чуя надвигающуюся грозу.
В мою щеку что-то впивается. Я хлопаю по щеке — комары здесь дикие. На ладони раздавленный черный комочек и след крови — успел, сукин сын. Смазанная красная полоса пересекает линию жизни и заходит на холм Марса. Ничего себе. Был бы я авгуром или фламином, я бы решил, что это предзнаменование.
Вместо этого я зеваю. Широко, с рычанием. До города осталось всего ничего, мили три, но я уже вымотался. Надо бы выйти, размяться, разогнать кровь. Возможно, прав Волтумий — мне стоит взять пример с брата, который шагал в походах вместе с «мулами». Правда, в отличие от брата, я не собираюсь делать военную карьеру. Нет, спасибо. Я здесь за другим.
Снова вдалеке звучат раскаты грома. Поднимается ветер, шорох листьев нарастает, как волна. По деревьям проходит волнение, они начинают гнуться, плавно поводят ветвями, словно в воде. Затем все стихает. Легионеры шагают молча, они устали.
Слыша раскаты, мулы начинают нервничать, замедляют ход. Возница — пожилой некрасивый раб — взмахивает бичом, щелкает над ушами мулов, еще раз. Те снова начинают идти быстрее.
Рядом с городом появляются воробьи. Я поднимаю голову — и вижу, как целая стая воробьев, полсотни, если не больше, взлетает и оккупирует огромный ясень. Чириканье. Чвирк, чвирк, чвирк. В перекличке воробьев мне чудится непонятная угроза. Смешно.
У эллинов воробьи — птицы-психопомпы, переносчики душ умерших. У нас, римлян, этим обычно занимаются голуби. То ли души у нас тяжелее, то ли нам нужна птица поглупее и потолще… не знаю. Но, похоже, до нашего римского подземного мира лететь гораздо дальше, чем до греческого.
— Господин, — говорит Тарквиний неожиданно. Я даже вздрагиваю.
— Чего тебе?
— Вам нужно поесть, господин Гай. Послушайте старика…
Я снова раздражаюсь. Забота Тарквиния настойчива и неловка, как старая родственница…
— Я не хочу пить, и я не хочу есть. Все?! — говорю я.
От собственной резкости мне становится чуть-чуть неловко. Но я устал от общества Тарквиния за время поездки так, словно мы с ним — муж и жена, надоевшие друг другу много лет назад, еще во время свадебного обряда.
Тарквиний обиженно молчит. Вот ведь упрямый старый пень…
— Знаешь что, — говорю. Хорошо, что я об этом вспомнил. — Дай-ка мне шкатулку с той вещью… с вещами Луция.
Их немного. Железное кольцо — знак сенатора, почерневшее, с точками ржавчины. Золотое кольцо с зеленым гладким камнем — семейное, досталось от отца. И десяток амулетов для хорошего здоровья — даже настоящий амулет Асклепия, видимо, из храма в Греции. Все, что осталось мне от брата.
И еще одна вещь. Не то чтобы странная, но загадочная. Какой-то германский амулет, видимо. Впрочем, брат мог привезти его и из Паннонии, где долгое время воевал с мятежниками. Говорят, эта вещь была зажата у Луция в пальцах — с такой силой, что их не сразу удалось разжать.
Я беру ее и кладу на ладонь. Маленькая птица, сделанная из… нет, это не серебро. Ощутимо тяжелый, очень холодный металл с серебристым оттенком. Скорее ртуть, из которой делают киноварь — фиолетовую краску. Но ртуть никогда не застывает, а здесь — словно застыла.
Фигурка изображает маленькую птицу, почти круглую, нахохлившуюся. Какой-то местный, северный воробей — в Риме они поджарые, вытянутые, словно бы беговые. Им в Италии жарко.
Значит, северный воробей. Когда фигурка лежит на моей ладони, я вдруг чувствую неприятное, пугающее чувство — словно все это уже со мной было. Эта фигурка Воробья, сделанная из неизвестного металла, эта дорога в раскачивающейся и скрипящей на ходу повозке, этот топот солдатских калиг.
Вещь мертвеца. Словно я осквернен и мне нужно очиститься — хотя я и не понтифик.
…что-то важное. Мерзкое чувство. Что было Луцию в этой фигурке? В этом воробье — что брат схватился за него в последние мгновения своей жизни? Надеюсь, я это узнаю.
Протягиваю фигурку Тарквинию. Старик смотрит на меня водянистыми, по-старчески светлыми глазами, моргает.
— Спрячь, — говорю я.
— Да, господин. Как прикажете, господин, — тон нарочито подхалимский.
Фигурка исчезает в шкатулке — у Тарквиния их много. На этой нарисованы бегущие лошади. Они бегут по желтой африканской равнине. Шкатулка, видимо, один из сувениров времен моей службы в Мавритании.
Повозка катится, колеса скрипят. Солдатские калиги все так же выбивают мерный ритм из военной дороги. Где-то недалеко слышится мычание коров. Все так же, как и предыдущие несколько часов поездки…
За исключением одного. Мимо проплывают столбы. Я вижу грубо стесанное дерево, обрубленные, иногда не до конца, сучья — столб возвышается над дорогой, он вкопан в землю у обочины. Дальше вижу горизонтальную планку, на ней — ободранные, в синяках ноги, прибитые гвоздями.
