Ольга Онойко - Море Имен

— Пошли.

Алей рефлекторно попытался вывернуться из Летеновой хватки и не смог.

— Летен Истин, — жалобно сказал он, — не надо.

— Ты чего, — удивился Летен, — в Орде мыться отучился?

— Нет, — скал Алей, сгорая со стыда, — мне в баню нельзя.

— Это почему? Баня для здоровья полезна.

— Мне плохо станет. У меня давление пониженное.

— У татаро-монгольских захватчиков, — сказал Летен, — не может быть пониженного давления. Пошли. Если в обморок соберёшься, я тебя в холодную воду макну. Враз очухаешься.

Больше он возражений Алея не слышал и на слова его не отвечал, а вместо того перехватил за руку повыше локтя и потащил за собой силком. Алей протестующе пискнул в последний раз и сдался. Если Летену что-то взбредало в голову, сопротивления он не то что не терпел — не замечал. «Если мне нужно будет его останавливать, — безнадёжно подумал Алей, — мне точно надо ломать себе Предел. Иначе не выйдет. Да и с Пределом-то не факт…»

В предбаннике, густо застланном душистым сеном, Летен стянул рубаху. Алей неуютно притулился у стенки. Сено кололо босые ноги.

— Ну чего ждёшь? — ухмыльнулся Воронов. — Помочь?

— Блик, — безнадёжно сказал Алей и начал развязывать пояс халата.

Сунулся было банщик с ковшом. Летен ковш отобрал, а банщика выгнал, велел принести чистое и больше не соваться.

— У, блокадник, — укоризненно сказал он Алею, который зябко вцепился в собственные локти и смотрел на Летена как на врага. — В чём душа держится. Между рёбрами палец просунуть можно.

— Я знаю, — мрачно сказал Алей.

Сам Летен состоял из мускулов, крепко навитых на тяжёлые кости. Когда он открыл дверцу, из-за неё вырвался клуб пара. Алей нервно переступил с ноги на ногу.

— Хорошо топили, — сказал князь, — умельцы, — и шагнул внутрь.

Алей выдохнул.

В следующий миг Летен, уже покрытый испариной, высунулся наружу и одним уверенным рывком втащил его в ад.

В глазах у Алея потемнело. Впрочем, в бане и было довольно темно. Воздух тут можно было нарезать кусками и есть; дышать им не представлялось возможным. Алей поскользнулся на мокром полу, нелепо взмахнул руками, и тут Летен, как обещал, окатил его ковшом ледяной воды.

Воздух мгновенно оказался превосходным, жар — приятным. В голове прояснилось, а кости сладко заныли, вбирая тепло. Чувствуя себя полным идиотом, Алей осторожно пробрался к полку и сел, поджав ноги.

Второй ковш Летен опрокинул на раскалённые камни. Пар поднялся до потолка, нежно, горьковато запахло смолой. Алей помотал головой, запустил руки в волосы и стал неуверенными пальцами расплетать косички. Летен поднялся на полок выше и уселся там, расставив колени, похожий на довольного медведя.

— Ну что, ордынец, — хохотнул он, — нравится русская баня?

Алей подавил безнадёжный вздох.

— Я тебя ещё веником отхожу, — ёрнически пообещал Летен, и Алей содрогнулся.

— Блик…

— Ладно, не буду, — сжалился Летен и вытянул ноги.

Левую икру его бороздил глубокий шрам. «В битве получил?» — предположил Алей. Но шрам был старый и аккуратный, не средневекового шитья. Алей украдкой поднял взгляд. Ещё один такой же шрам проходил по рёбрам и животу справа. Оба — длинные, вроде как от ножа… На литом теле великого князя были и другие отметины. Алей не знал в точности, как выглядят следы пулевых ранений, но, кажется, это были они — на левом плече и левом подреберье.

Летен покосился на него, проследил за взглядом и расслабленно усмехнулся.

— Это меня дома порезали, — сказал он с каким-то пугающим удовлетворением, — в девяносто третьем. Разбирались кое с кем… Один зверёк ножом пырнул. Молодой был, глупый, — и Летен пояснил со смешком: — я. В печень урод целился. Хорошо, неглубоко прорезал. А то кто знает, где бы я сейчас был. Уронил я его… правильно так уронил, думаю, вырубил. А он мне ногу пропорол.

Алей опустил глаза. У него подводило живот — не от страха, а от какой-то странной неловкости. Вроде как неспроста, не ради красного словца рассказывали ему это, но зачем — он не мог понять.

— А здесь, — сказал Летен, ощупывая след от пули на плече, — на Первой чеченской снайпер расписался. Видишь, одну пулю выше сердца положил, другую — ниже. А я злой был как собака. Друга моего он убил. Раз — и нет человека. Полчерепа снёс. Я этому снайперу сначала шею свернул, только потом упал. Два месяца в госпитале провалялся. Думал: Господь Бог меня для чего-то избрал. Одна пуля выше сердца, другая ниже, а снайпер этот пристрелялся там на отлично. Сколько хороших парней в землю положил. А я живой.

Алей молчал. Бездумно он сунул в рот пальцы, впился зубами, не чувствуя боли, отнял руку и увидел кровь. Тогда он сказал:

— Летен Истин…

— Знаешь, что, Алик, — прервал его Воронов и наклонился с высокого полка, сощурил весёлые, блестящие глаза, — давай-ка ко мне на «ты» и по имени.

Отправились в путь рано утром, едва рассвело. Пели петухи в деревне. Летен отдал приказы заранее: его разведчики расспросили крестьян и нашли в лесу несколько речных стариц, волоком доставили к ним простые зелёные лодки. Никто не задавал вопросов. Алей не видел страха во взглядах, устремлённых на князя — только преданность и безграничную веру. То ли выучка замыкала уста, то ли привычка. «Князь знается с колдунами. Может, и сам колдун, — думали они, и так легко было Алею считывать их мысли, что получалось само собой. — Ничего не боится, поступает по-своему. Звонили в монастыре к заутрене — не пошёл, а с вечера ларь золота подарил отцу игумену, вызолотит отец игумен маковицы колоколен, чтобы далеко сияли во славу… Жертвует князь на монастыри и церкви, а задаст кто вопрос каверзный, так отвечает: „Отмолю“. На то воля его, а простому люду не след мешаться…» Мелькнула мысль, что в пластичном мире, верно, и Якорем стать проще; великий князь Летен свет-Истин — надежда и опора для подданных. «Кто-то вернётся из этих стариц, — подумал Алей потом, — тот московский князь и тот ханский сын, которых сочинил автор этого мира. Интересно, как обернётся сюжет…»

Блестели тесовые крыши домов, зелёный мох поднимался по старым срубам. Пастухи выгоняли на поле скотину, увидели князя — стали ломать шапки, кланяться земно.

Ехали по лесу в сопровождении двух дружинников. Кони ступали по грудь в высокой траве, на которой жемчугами и алмазами блистала роса. Алей почти не смотрел на сторонам, но чутко прислушивался к лесу. Светлый березняк сменялся тёмным ельником, веяло сыростью, ягодами и грибами. Когда вдали завыл ветер, и зашумела листва, Алею почудилось, что там, за лесом, идёт поезд — по полотну, которое проложат здесь через семьсот лет. Морок пронёсся и сгинул, но осталось ясное, как свет, понимание, дарованное догадкой: из вымышленного мира уйти легче, чем из реального, потому что он подчиняется воображению. Когда Алей увидит крутые берега Старицы и зеленым-зелено пламенеющий лес над ними — кажущееся станет настоящим.