Артур Баневич - Похороны ведьмы

– Я к тебе не за золотом летела, – наконец сказала она, по-прежнему не глядя на Дебрена.

– Это я знаю.

Он отколупнул короткую щепочку от лежащей рядом ветки, заострил ножом. Потом пододвинулся к ближайшей, правой ноге Ленды, плюнул на пальцы и осторожно растер слюну на все еще красном пятне крови, пропитавшей разрезанную штанину.

– Порчу снимать будешь? – неуверенно спросила она. Однако ногу не отвела.

– В определенном смысле. – Он осторожно коснулся концом щепки розовой капли на ее бедре, затем положил расправленное письмо исписанной стороной вниз себе на колени. – Думаю, пора тебе ознакомиться с первоначальным вариантом.

Он писал быстро, дважды пополняя порциями слюны запас приготовленных из крови чернил. Некоторые слова подчеркивал, заглядывая на другую сторону и сравнивая соответствующие куски. Ленда, чтобы не нарушать правил приличия и не заглядывать пишущему через плечо, рассматривала болты, проверяя у каждого форму древка и оперение.

– Ну, готово, – сказал наконец Дебрен. – Прости за бестактный вопрос, но я должен его задать. Как у тебя с чтением?

Она молча взяла листок у него из руки и принялась быстро водить глазами по бумаге. Дебрен, немного удивленный, подумал, что она накинулась на письмо, как голодный нищий на кусок свежеподжаренной колбасы.

Розовый Кролик, дом платной любви. В руки Ленде Боангго.

Вначале желаю Тебе здоровья. Мы плывем по Нирге к югу, сейчас июнь, жарко, как в мойне. Мечтаю о кубке холодного пива и о том, чтобы уже быть на месте. Экипаж барки ходит полуголым. хоть и не так, как девки у Тебя на работе. Я тоже часто снимаю рубашку не только в темноте, отправляясь спать, и поэтому пользуюсь возможностью видеть твой серебряный шарик. Сожалею, что раньше не замечал выцарапанного на нем знака. Он похож на наконечник стрелы, но один душист утверждает, что это может быть сердце, к тому же разорванное. Я не могу уважить его несомненно безосновательные инсинуации, касающиеся Тебя. А он сказал мне, что это женские возможности завоевать чувства вопреки воли мужчины. Смешно, правда? Я упоминаю об этом только потому, что случайно нашел в известной тебе подушке в прекрасной оборке черные женские волосы. Вероятно, твои. Я не жду от тебя объяснений, это не мое дело. Однако дорога утомила меня так, что больше уже не могу, поэтому от скуки пишу тебе о всяких глупостях. Яне заболею, если не ответишь, в конце концов, кто я тебе, но с радостью увижу твое письмо, если ты найдешь свободное время и – прости за бесцеремонность – того, кто тебе поможет написать. Такая простая девушка из народа, которая прохладно простилась со мной, босой ногой вляпываясь в каждую мерзкую вонючую грязь и куриный помет, наверное, сама писать не умеет.

Чтобы избежать волокиты с доставкой, посылаю это письмо по безстолбовому телеграфу. На тот случай, если ты захочешь ответить, я оплатил переводом на Банк Лусенблюков в Виеке полную стоимость обратного ответа. Берут они дешево, поэтому не страшно. В поездке я заработал немного грошей, так что могу позволить себе послать пару слов и получить их тоже от моей старой знакомой Ленды Брангго. Ответ, если он будет, жду в городе Фрицфурде. где мне предложена работа на телепортодроме. Не очень люблю целый день работать в толпе, но по крайней мере от этого будут большие деньги. Будь здорова. Твой знакомый магун Дебрен.

– Я подчеркнул почти все, что до тебя дошло, – пояснил он – кажется, без нужды. – Много, надо признать, они от себя не добавили. Но убрали достаточно. Кто бы подумал, что можно так крепко исказить смысл сказанного?

Ленда медленно сложила письмо.

– Ты прав, – сказала она, пряча бумагу. – Я сваляла дурака, как никогда в жизни. Прости. Если буду жива, верну твоим родителям то…

– Погоди. – Он легко, немного неуверенно взял ее за руку. – То, что я написал, ты видела красным по белому. Но на другой стороне то, что через совройские помехи дошло… Недаром безстолбовцы при интер– и экстраполяции себе эмпатией помогают. Это не только самореклама, они действительно из чувств пишущего много…

Она прикрыла ему рот рукой. Вернее, рукавицей, которую добыла у усатого, но Дебрену все равно стало теплей.

– Помолчи. Не хочу этого слышать. Откуда шарик взялся, тебе известно, а знак, на нем выцарапанный, должен был облегчить попадание в сердце чудовища. Никогда не знаешь, где у такого чудища сердце и куда надо метить. Так что тут я ни при чем. А вот подушка… ты прав, между перьями были засунуты мои волосы. Не знаю, что на меня нашло. Никогда и никому я такого свинства не… а тебе, именно тебе…

– Ленда, это было никакое не…

– Было, Дебрен, было. Наиподлейшее, о каком мне доводилось слышать. Ты встретил меня в борделе, и меня потом несколько месяцев аж корежило от злости, что именно там, что я у тебя до конца жизни буду ассоциироваться с продажными девками. Но теперь я уже знаю, что самая последняя курва из самых что ни на есть подлых курв не сделала бы мужчине того, что пыталась сделать тебе я. Если бы еще по пьянке… Но я совершенно трезвой была, сука дурная. И натолкала в эту чертову подушку все, что под бритву попало.

– Это не имеет никакого значения, – произнес Дебрен почти убежденно. – Не верь в слухи о локонах на сердце и всякое такое… Сердце – это насос и ничего больше. Только трубадуры, струнодерги пустоголовые, хрен их знает почему сердце с любовью связали, чтобы людей дурачить. От чересчур мучительной любви сердце может разорваться. Вот и вся связь. От валки леса тоже.

– Дебрен, – сказала она тихо, – ты не сердце должен был на ту подушку класть. И не только голову, которая как-никак все же с любовью связана. Вспомни, в какое место ты был ранен…

Долгое время магуну недоставало слов. Не иначе, как из-за отсутствия мыслей.

– Нет никакой магии в горсти срезанных с головы вихров, – заявил он наконец. – Никто никогда об этом не…

– А… если они не с головы срезаны? – Она смущенно отвела взгляд.

Дебрен снова онемел. И молчал еще дольше, чем в прошлый раз.

Помогло ему, вероятно, то, что он все еще держал ее за руку. И что Ленда напрягла все мышцы, чтобы эта рука не дрогнула и не дала ему повод убрать пальцы. Но возможно также, что все решил ее быстрый взгляд.

В глазах, тут же скрывшихся за завесой век, было все, о чем она говорила: и отчаяние, и укоры совести, и отвращение к самой себе. Но не только. Где-то очень глубоко, тщательно погребенная на самом дне, все еще тлела почти незаметная, слабая искорка надежды.

– Ленда, – сказал он очень тихо, – я уже тогда не хотел уезжать из Виеки. Ни подушка, ни волосы тут ни при чем.

– Не говори так.

– Впрочем, теперь уже это не имеет никакого значения. Ни малейшего. Произошло, а почему произошло, мне наплевать. Главное, что письмо, доставленное почтой, было ближе к правде, чем то, что она должна была доставить.