Олег Дивов - FANтастика

— Но как, как, как ты мог променять свободу на эту тюрьму?! Это же так отвратительно — быть домашним псом!

— Понимаешь, старик… Если я не буду с ним, пусть даже как его домашний пес, он останется один…

Каждый день режиссер Владимир Палыч Поных, мрачный и вислоносый, раз по десять дрессировал нас в «черновых прогонах», не обращая внимания на качество игры и добиваясь только, чтобы мы заучили всю последовательность движений и реплик. А потом к нему присоединялся Савешников и начинался «чистовой прогон». Тогда я взмывал ввысь в совершенно невероятном приливе вдохновения, речь лилась сильно и верно, движения выходили точными, а выражение лица словно и в самом деле принадлежало моим героям. После таких удач хотелось летать.

«Чистовой прогон» делали один раз в день. Только перед генеральной репетицией «Пьяницы и волкодава» его решили провести дважды. Поных и Савешников почему-то очень волновались за спектакль. Но закончить не получилось. На середине второго прогона Поных вскочил и закричал, чтобы мы немедленно звонили «ноль-три»…

В общем, Савешникова увезли в больницу. Прямо с репетиции.

Назавтра мы собрались, как обычно, к полудню. Владимир Палыч, грустный и невыспавшийся, сказал, что врачи поставили Савешникову диагноз «крайнее нервное истощение» и уложили в стационар.

— Что будем делать, друзья мои?

Пожилой худой Малькин, игравший в «Похоронах шута» Мэра-Смерть, раздумчиво сказал:

— Ну что… Спектакль отменим, конечно… Утренники запустим в две смены, спрос есть, пока каникулы… А так — декорации подновим, ремонт по мелочи сделаем… Поворотный круг давно пора проверить… Я займусь, а молодежь наша мне поможет… Смету к завтрему составлю…

До того как прийти в театр, Малькин был прорабом.

Все согласно закивали, а я, как самый младший, не стал показывать своего изумления. Что за ерунда? Режиссер, что ли, заболел? Или ведущий актер с дублером вместе?

— Обрадовались, лентяи, — хрипло прозвучало от двери. Там, держась за косяк двумя руками, стоял, покачиваясь, Савешников. Выглядел он очень маленьким и хрупким.

— Андрей Витальич! — вскрикнула Антонина, — Вам же…

— По местам, — оборвал ее Савешников. — Поехали «черновые прогоны». В семь премьера.

2

«Новый спектакль… кажется, говорит о принципиальной невозможности согласия в стане так называемых „певцов свободы“… В большинстве своем это инфантильные маргиналы, чьих устремлений хватает лишь… В довольно сложной роли пса Жоры, который был другом главного героя, но так и не сумел оценить и простить его самопожертвования… счел такой шаг предательством идеалов свободы… очень хорошо выступил молодой актер Дмитрий П., новое поколение знаменитой театральной династии… К сожалению, в связи с болезнью художественного руководителя театра, время следующей постановки „Пьяницы и волкодава“ пока не объявляется…»

О скандале, который мне закатила мама, я рассказывать не хочу и не буду. Она потрясала «Театральным критиком» и орала хорошо поставленным голосом так, что дребезжал хрусталь в шкафу. Почему-то больше всего ее задевало, что я пошел именно в Театр имени Сулержицкого. Этим я якобы опозорил ее перед всей театральной общественностью. «Твой Савешников — шарлатан!» — кричала она мне. Я уже знал, что Андрей Витальич не только кадровик, но и худрук, так что, имея в виду Театр имени Сулержицкого, знатоки частенько говорили «театр Савешникова». Какие у них там были счеты в прошлом поколении, мне было совершенно не интересно. Савешников выпустил меня на сцену — и я был перед ним в неоплатном долгу.

Андрей Витальич лежал на больничной кровати, совершенно теряясь головой в огромной подушке. Среди персонала больницы оказались театралы, поэтому ухаживали за ним хорошо. Посещения разрешили всего несколько дней назад, и теперь рядом почти постоянно был кто-нибудь из наших. Сейчас где-то на этаже бегала Антонина, добывая у администрации разрешение перевести его на домашнее лечение, я примостился на табуретке у двери, а у изголовья больного сидел наш режиссер. Он в три слоя обложился бумагами и непрерывно гудел:

— Строить мизансцены по Обухову мне надоело, я попробовал сделать динамичнее, как у Лобанова, но это тоже не то… Если мы сегодня с тобой закончим экспликацию, то вечером я еще подумаю, но мне кажется, надо что-то новое, как мы еще не делали…

— Я понял, Вова. Давай третье действие с начала, — хрипловато перебил его Савешников.

Владимир Палыч кивнул и принялся что-то строчить в толстой тетрадке с надписью «Телефонный справочник. Трагедия-буфф langue poissarde в пяти действиях. Экспликация». Савешников молчал.

— Вымарки по второму действию принимаем? — спросил Поных, не отрываясь от тетрадки.

— Да, — почти шепотом ответил Савешников.

— Тогда так… И вот так… — И Владимир Палыч опять с головой ушел в текст.

Я с замиранием смотрел, как творят великие. Культовым режиссером Поных не становился исключительно потому, что все ниши для культовых были определены и распределены давно, и режиссеру мелкого театра там не было места. Но вот, например, читать лекции его приглашали регулярно. Правда, все больше за границу, что опять же делало ситуацию неоднозначной. Впрочем, Поных все равно всегда отказывался. Я не понимал почему.

Владимир Палыч вдруг замер и, подняв голову, внимательно посмотрел на Савешникова. Тот лежал, чуть приоткрыв рот и закрыв глаза.

— Андрей! — позвал Поных.

Савешников не отозвался. Я вскочил.

— Зови врача, — быстро сказал мне режиссер.

Я не успел выскочить из палаты, в дверях появилась Антонина, а за ней — медсестра. Нас вытолкали в коридор, Владимир Палыч сразу ушел, а мы с Антониной остались ждать. Она нервно курила одну за другой сигареты, хороня окурки в огромной кадке с пальмой. Я тихо ругался себе под нос на Владимира Палыча, который зачем-то приперся работать в палату к больному и за несколько часов снова довел его до обморока. Вдруг Антонина развернулась ко мне.

— Черт, ты же действительно ничего не знаешь. А я-то удивляюсь… Знаешь что, Дим, приезжай ко мне завтра. Я тебе объясню все…

Я не понимал, что такого мне нужно объяснять, но съездить в гости к Антонине был совершенно не прочь. На этом мы с ней и распрощались.

Я и раньше замечал, что вне сцены Антонина двигается и говорит совершенно иначе, чем на сцене. Об остальных, впрочем, можно было сказать то же самое. Сейчас это было особенно очевидно — в джинсах и футболке она сновала по кухне, то и дело задевая бедрами углы стола.