Макс Фрай - Пять имен. Часть 2

— Чирриди? — переспросил монах с придыханием — Тебя называли Чирриди?

— и чернец заплакал от радости узнавания, снял клобук, обнажая голову и заключил обмершую Чирриди в объятия со словами: — Приди ко мне, сестрица моя, потому что меня когда-то называли Габриэле.

И верно — то был тот юноша, оставивший мир из любви к женщине, о котором я уже упоминал, до пострига он носил родовое имя Кондульмер.

Так Чирриди и новорожденный сын ее позора и падения обрели доброе покровительство монастыря кордельеров.

Первенца Чирриди нарекли во крещении именем Лодовико.

Дитя воспитано было монахами, еще помнившими заветы Сан-Франческо, жонглера Господа.

Первыми связными словами несмышленого дитяти были:

— Я есть брат волк.

Ибо именно так добрый святой Франциск обращался к дикому Волку из Гоббио, когда укрощал его лаской и Господней молитвой.

Спустя четыре года, в час сиесты, брат Габриэле и Чирриди прогуливались близ мельничных берегов.

Черные чаровники тамариски скрывали их от солнца, и вся земля погрузилась в чутку дремоту.

Донна Чирриди спросила фра Габриэле.

— Тень кипариса в полдень, медовые пригорки, бессмертник, бисерный высями полета крик стрижей на закате, моя податливая грудь, цвета раковины-жемчужницы — кто создал все это?

— Господь, сестра моя, Господь. — так отвечал фра Габриэле.

Босая Чирриди присела на берегу, чтобы полюбоваться игрой пенистых струй на ступицах мельничного колеса и, распустив волосы, провела по шелковистым прядям гребнем.

Она медленно спрашивала разморенного зноем спутника, человека Божьего.

— Хорошо. Ответь мне еще, брат Габриэле. В тот миг, когда я испущу последний вздох, когда станет землей нежная моя плоть, когда округлые руки и глаза мои, глаза аравитянки, станут пеплом и тленом, кто встретит меня, трепещущую на пороге?

— Господь, сестра моя, Господь. — отвечал фра Габриэле, жуя дикий колосок, как деревенский подпасок в полудреме.

Чирриди расстелила на утомленных ароматных травах луга припасенное покрывало и легла на него, подложив руки под голову.

Жаркая медуница и стрекот кузнечиков облекали ее плоть, кучевые облака заволокли небеса и ласточки носились низко, так молниеносно, что тени их на воде не поспевали за птахами.

— Я любопытна, как всякая женщина от Евы и Пандоры. Прости мне эту слабость, брат. Я задам тебе последний вопрос. Скажи мне, брат Габриэле, кто соединяет робкую важенку и оленя-рогача, в час апрельского гона, кто сочетает норвежских рыб, стремящихся на серебряный нерест, кто сливает реку с рекой, кто оплодотворяет пчелиных и муравьиных королев, кто, наконец, научил мужчину познавать женщину, вводя дневное и твердое во ночное и глубокое? — тихо спросила Чирриди, не глядя на монаха.

— Господь, сестра моя, Господь, — отвечал фра Габриэле, толком не расслышав обольстительного вопроса.

Кивнув и улыбнувшись его словам, Чирриди сбросила свое платье и предстала перед монахом обнаженная, как в первый час творения, белая и розовая, словно поцелуй зимнего пламени и яблонного цвета. Ее лоно, затененное нежнейшими завитками манило, длинная маслянистая капелька влаги скользнула по внутренеей стороне бедра, Чирриди рассеянно смахнула ее ладонью и вдохнула аромат капли течного истечения — аромат камфары, мускуса, пачули и сандала — так разверзнутые ложесна, благовонно оплакивали девственную плеву. Сосцы Чирриди потемнели и ожесточились, как ее глаза. И она говорила, глухим властным глаголом львицы, Лилит и Милитты:

— Кто сейчас сопряжет наши тела, мой добрый брат, кто сочетает единорога с девушкой-ловчихой, кто опустит пылающий стебель в медовый котелок, кто введет гостя в зернообразную пещеру, кто пустит шершня в анемон, вложит флейту в лунный желобок? Мы оба отвергнуты миром — ты, как монах, я, как блудница.

Кто жестоко осудит нас после?"

Тут она легла на спину, и согнутые в коленях ноги ее уподобились созвездию Кассиопеи, а в золотистом руне лона меж вторых женских губ поманил нижний язычок, петушиным гребешком, блуждающим огоньком.

Падая на распростертое тело Чирриди, фра Габриэле промолвил, плача:

— Господь, сестра моя, Господь!

Свершилось.

Чирриди зачала второго сына.

Поначалу грешница хотела стравить дитя, но фра Габриэле сказал ей:

— Мое семя породило его, мое семя будет расти. Не пытайся смыть один грех грехом бОльшим. Это дитя я отдам Господу, он примет монашеский обет, как и я.

Так родившийся сын по имени Умберто Кондульмер, был с малолетства отдан в монастырь и не видел ничего, кроме стен обители, обильно заросших плющом и розами-камнеломками.

Фра Габриэле не делал разницы меж старшим Лодовико и младшим — Умберто, и любил обоих, хотя Лодовико он называл братом волком, а Умберто — братом водяной крысой.

Дети подросли и стало понятно, что единоутробные братья похожи друг на друга, как булат и воск.

Вскоре фра Габриэле Кондульмер, отличившийся в смирении и христолюбии, получил кардинальский сан и был вынужден переехать из Ассизи в Рим.

Чирриди и ее дети последовали за ним, потому что были любимы и хранимы новым кардиналом

Много лет прожили они в Риме, Чирриди праздновала осень своей зрелости, прекрасную, как знойное пшеничное поле, упоенное дождем, сыновья достигли совершеннолетия.

Долго ли, коротко ли, но случился прекрасный день, когда фра Габриэле Кондульмер был избран наместником Святого Петра на земле и в присутствии конклава кардиналов взял себе имя Евгения IV.

После сего возникла тайная непримиримая вражда между братьями.

Лодовико, брат-волк, сын капитана Агостино, понимал, что младший, Умберто рожден от Понтифика, а он сам произведен на свет под смрадной телегой во дворе откровенного мерзавца, пользовавшего его мать за кусок козьего сыра и подстилку из гнилой соломы.

В злобе Лодовико дразнил брата ханжой и богомолом и вретишником и засранцем и коровьей плюхой и огузком и сусликом и дохляком и шмокодявкой и гробом повапленным и прыщиком и матерью — келейницей, сухопарой сидодомицей, и гусенком-подтиркой и стрючком и бородавкой и отрыжкой Господа Бога.

При каждом удобном случае брат унижал и хулил брата.

Можно было подумать, что Предвечный Творец неверно распределил достоинства братьев: Умберто был набожен и безвкусен, как хлебец опреснок. Без толку намолены были стены кельи его. Вся земная утробная страсть и мужская кровотворная сила даны были старшему брату — Лодовико. Но в зависти и бессильной досаде он был ядовит и неудобоварим, как переперченная магометанская похлебка.