Ольга Громыко - Год Крысы. Путница.

— Слыхал, как у нас в Ринтаре девки приговаривают, чтоб волос гуще был? — не унимался Жар, передохнув, перекусив грибочком и расшалившись. — Расти, коса, — будет за что мужу тягать!

— Никогда я такого не приговаривала! — обиделась вместо Алька Рыска. Отчим в свое время столько натягал девочку за косы, что муж за такое обращение живо огреб бы сковородкой по темечку! Рыска вообще не любила, когда к ее волосам прикасался кто-то другой, разве что… но тогда, видно, она была так напугана грядущими выступлением и балом, что на недовольство сил не оставалось.

— У нас другое присловье есть. — Саврянин выпустил готовую косу и наклонил голову к другому плечу. — Косы обрезал — и ум с ними.

— Да у меня их и не было никогда! — подбоченился вор.

— Так и ума-то тоже, — Альк вздрогнул и чуть отодвинулся от костра. Над полянкой шныряла большая летучая мышь — сначала высоко, потом, осмелев, над самым огнем, хватая привлеченных им мошек.

— О, закуска сама прилетела! — Жар, дурачась, подпрыгнул и попытался сбить ее котелком. Разумеется, безуспешно.

— Ты что, рехнулся?! — неожиданно свирепо для такого мелкого проступка рыкнул на него Альк, привскакивая. — Это же плевун!

— Твой родич?

— Он ядовитый, дурак! И харкает подальше тебя. Если слюна в ранку попадет, рука на несколько лучин отнимется. В глаза — ослепнешь.

— Да нет у меня вроде ранок. — Вор заморгал и на всякий случай одернул рукава.

— Если попробуешь схватить плевуна — будут. — Саврянин, успокоившись, сел на место.

— Их и у Рыбки много было, — вспомнила Рыска, протягивая ноги к костру — вечерок выдался зябковатый. Или они в Саврии все такие? — Я сначала даже подумала — птицы, целая стая над деревьями шла.

— Наверное, на ночную охоту летели. Напротив Хольгиного Пупа какие-то пещеры есть. — Альк снова занялся косой.

Плевун, не обидевшись на нерадушный прием, тоже вернулся, но смущенный Жар теперь старался держаться от него подальше.

— И что тут у вас еще такого-эдакого водится?

— Ничего особенного. Обычные волки, медведи и кабаны. Иди, не бойся.

Вор уже пожалел, что вызвался, но праздновать труса не стал: пошел, размахивая котелком и фальшиво насвистывая для храбрости.

Батраки так сдружились с лесорубами, что уже четвертую ночь коротали у одного костра, делясь припасами, байками и свежими новостями, привозимыми из Йожыга взамен бревен.

Колай, трепло дурное, рассказал лесорубам о жеребьевке, И они теперь подтрунивали над Викием:

— Так ты у нас, оказывается, знатный хуторчанин? Коров не по головам, а по стадам считаешь?

— Отвяжитесь, — досадливо огрызался Цыка, помешивая сытную, но надоевшую похлебку. — Достали уже.

— А жена, наверное, дома курочку в печке тушит… с блинцами… — продолжал дразниться самый молодой из лесорубов.

— Да отцепитесь вы! — Цыку и без того все сильнее грызла тоска по дому, по жене, по будущему ребенку. Сбегать бы хоть на денек, проведать… — Своих небось вообще по году не видите.

— Так у нас работа такая — девки сразу знали, за кого шли!

— Ну и моя привыкнет.

— И то верно — бабы, они такие, привыкучие! — притворно согласился лесоруб. — Вернешься домой, а она тебя уже с ребеночком встречает. А то и с двумя.

Не успел батрак заносчиво возразить, что двойне он вдвое рад будет, как зубоскал добавил:

— Один в пеленках, другой за подол цепляется. Цыка упустил ложку:

— Да я тебе щас… — Батрак начал с угрозой подниматься. Лесоруб тоже не струсил, сжал кулаки.

— Но-но! — вмешался Леваш, вклиниваясь между забияками. — Лай лаем, а грызни нам тут не надо! Было бы из-за чего…

Парни нехотя расступились, разгородились костром и замолчали.

— Завтра последний день в Йожыг возим, — сообщил Мих, вернувшись от знаменного. — Две-три ходки, и все.

— А потом чего?

— А потом сказали просто на берегу складывать, напротив Хольгиного Пупа. И камни туда же.

— Зачем?

— Видать, еще одну сторожевую башню строить будем, — предположил Мих. — Рыбка-то возле острова все мельчает и мельчает, скоро савряне к нам пешком ходить начнут.

Цыка вздохнул. Башню! Эдак точно: вернется домой — а там уже не сын, а внуки… Чтоб ему хоть икалось, этому Сурку!

Хозяин вернулся на хутор поздно и сильно навеселе. Это Корова еще стерпела бы, но повод у гулянки был печальный: торговец, с которым Сурок уже год вел дела, оказался нечист на руку и успел обдурить хуторянина почти на полсотни златов, продавая скот дороже, чем говорил владельцу. Обман, разумеется, в конце концов открылся, но вернуть удалось только тридцать сребров — за ту корову, покупатель которой наябедничал Сурку. Все остальное по бумагам было шито-крыто, и один злат хуторчанин потратил на подкуп слуги торгаша, который выложил размер истинного ущерба, а половину — на лихую гулянку в кормильне.

От воплей Коровы (Вот, так я и знала! До седин дожил, а всякому жулью верит — нет бы жену послушать! С котомкой по миру пустишь! Еще и напился, боров старый!) утонувшая было в вине печаль снова всплыла. Сурок с горя добавил еще полкружки из своих запасов и пошел налево, к женке, громко хлопнув дверью. Муха в отличие от жены знала, когда можно браниться, а когда стоит промолчать и покорно снять с мужа сапоги. Потом, правда, тоже пилить будет, но это уже не так обидно.

Только Сурок собрался воспользоваться благосклонностью женки — то бишь завалиться на ее кровать и захрапеть, как раздался громкий стук и во дворе забрехали собаки.

— Кого там Саший принес?! — раздраженно выглянул в окошко хозяин.

— Да побирушка какой-то, — с запозданием крикнул от ворот батрак. — Переночевать просится.

— Гони его в шею! — рявкнул Сурок, так захлопывая ставень, что тот чуть не отвалился. Хуторчанин терпеть не мог попрошаек, к тому же этого угораздило выбрать самое неудачное время.

— Слыхал? — с ухмылкой поинтересовался батрак, которому незваный гость тоже не понравился: не старый еще, руки-ноги на месте, мог бы и на работу наняться, как все честные люди. — Вот и топай себе.

— Пода-айте хоть медечку на пропитание, с голоду помираю, — заскулил нищий, норовя проскользнуть-таки во двор, но батрак решительно выпихнул его обратно.

— Башмаки продай, дядя, — ехидно посоветовал он. — Таких и у меня нету!

Утонув в темноте за забором, бродяга беззвучно выругался. Башмаки и впрямь стоило бы загодя снять и спрятать в котомку. И ведь хотел — да решил, что ночью все равно не разглядят. У-у-у, гады, убогого обидели! Ну погодите, Хольга вам напомнит, что творить добро хоть и трудно, зато безопасно…