Полина Дашкова - Небо над бездной

На сцене кривлялись и шутили двое немолодых мужчин, наряженных в цветастые платья, один — с накрашенными губами, в шляпке. У другого голова повязана платком. Один изображал культурную кокетливую старушку, другой — простую грубоватую. Зал захлебывался смехом. Потом вышли четыре девушки в матросских костюмах и спели старый одесский шлягер из репертуара Утесова.

Опять явились старушки, минуты три пошутили, объявили следующего исполнителя. Его узнала даже Соня. Высокий, толстый, буйно кудрявый блондин, он выскочил на сцену галопом, в парчовом переливающемся костюме, в сопровождении полуголого девичьего кордебалета спел тенором что-то о потерянной любви. Старушки вылезли, не дождавшись, пока он допоет, немного пошутили с ним, потом без него. Зал посмеялся, похлопал. Занавес закрылся. Из оркестровой ямы полилась тягучая волна восточной музыки. Соня подумала, что именно под такие звуки из корзины факира, разворачивая кольца, встает на кончик хвоста кобра.

По притихшему залу растекся приторный запах благовоний. Занавес медленно пополз.

Нижняя часть сцены тонула в дыму. На заднике пестрели диковинные цветы, вились лианы, качались пальмовые листья, голубело небо. Музыка заиграла чуть тише, давая послушать, как щебечут птицы и зычно кричат животные. Дым рассеялся, и оказалось, что посреди сцены неудобно лежит на боку, вытянув одну ногу и поджав другую, крупная женщина в голубом прозрачном платье.

— Кажется, это Светлана, дочь Петра Борисовича, — шепнула Орлик.

— Вот тебе, пожалуйста, Светик, — шепнул в другое ухо Дима.

Светик лежала неподвижно, пока дым не рассеялся. Оркестр поднажал. Светик начала медленно, тяжело подниматься. Села боком к залу, обняв колени, положив на них подбородок и задумчиво глядя перед собой. Сидела долго, позволяя залу вдоволь налюбоваться своим красивым профилем. Наконец встала на ноги. Вытянув вперед руки, принялась бегать по сцене, туда, обратно, словно потеряла что-то. Сквозь музыку был слышен глухой тяжелый топот. Побегав так минуты три, Светик исчезла за кулисами и появилась вновь. В руках она держала прозрачный светящийся мяч, размером со средний арбуз. Подняла, всем показала, опустила, прижала мяч к животу и, согнувшись, попятилась с ним назад, потом побежала вперед, вытягивая руки, опять прижимая мяч к животу.

— Лучистое сиянье доброты, — прошептал Дима.

Набегавшись, Светик встала на пуанты, закружилась, играя с мячом. То шлепала им об пол, то подкидывала и ловила. Наигравшись, уселась посреди сцены на шпагат и принялась задумчиво катать мяч по ноге. Покатала, встала, побежала, покружилась, прилегла отдохнуть. Публика облегченно вздохнула, надумала было хлопать, но Светик резво вскочила, и в яме сердито зазвенели тарелки. Еще минут десять Светик скакала по сцене, играла в мяч, изредка присаживаясь или прикладываясь. Наконец занавес закрылся.

Аплодисменты звучали радостно, все ждали, что придут смешные старушки. Но никто не пришел. Оркестр заиграл знакомую тему из балета «Лебединое озеро». Когда занавес открылся, посреди сцены опять одиноко и неудобно лежала Светик, уже без мяча и в белой пачке вместо голубого платья. На заднике под лиловым звездным небом переливалось озеро, над ним склонились ивы. Светик встала и тяжело, неуклюже станцевала партию Одетты.

Долгожданные старушки явились лишь после того, как Светик исполнила партию Жизели и еще нечто замысловато ломаное, уже без оркестра, а под какую-то невыносимую электронную музыку.

Старушки больше не шутили, они дружно восхищались Светиком, не только ее танцами, но и замечательной книгой под названием «Благочестивая. Дни и ночи». Всем, всем от души советовали прочитать этот литературный шедевр.

На сем концерт закончился. Вспыхнул свет. Публика еще немного похлопала, стала подниматься. Соня случайно взглянула в середину третьего ряда, туда, где ей назначено было сидеть. Вдоль ряда к выходу двигалась высокая мужская фигура. Из расстегнутого кремового сюртука вылезал большой, обтянутый белой сорочкой живот. Лысая голова медленно повернулась в сторону Сони. Даже издали заметны были темные рябины на впалых щеках. Губы растянулись в улыбке, поднялась и помахала корявая крупная рука.

«Стало быть, я не ошиблась, — спокойно подумала Соня, — ну да, иначе и быть не могло».

Перед концертом, когда ее повели к назначенному месту, она успела прочитать на карточке, висевшей на спинке соседнего стула: «Эммануил Зигфрид фон Хот».

Глава двадцать пятая

Федор так внимательно глядел на экран, так старался понять, что там происходит, будто пришел исключительно ради того, чтобы посмотреть фильму. Он запретил себе думать, зачем на самом деле сидит поздним вечером в последнем ряду дешевого окраинного синематографа, кого ждет, какое предстоит ему свидание.

Доктор предупредил, что фильма скверная, синематограф самый плохонький, стало быть, народу мало. Это как раз то, что нужно. Лучшего времени и места не найти.

В последнем ряду кроме Федора сидели две пожилые проститутки. Видимо, зашли погреться. От них пахло нафталином и приторными дешевыми духами. Из фойе несло уборной.

Тапер лениво перебирал клавиши расстроенного пианино. На экране показалась шикарная вилла, перед ней лужайка. На лужайке резвилась кудрявая пухлая девочка лет семи в пышном платье. Потом явились молодая дама и господин средних лет, стали по очереди обнимать и целовать девочку. «Ах, Амалия, наше любимое дитя!» — прочитал Федор мерцающую надпись.

В проеме между портьерами, отделяющими зал от фойе, задрожал луч фонаря капельдинерши. Сердце Федора больно стукнуло, во рту пересохло.

«Вот и все, — обреченно подумал он, — а еще минуту назад оставался шанс удрать».

Тревога оказалась ложной. Луч скользнул вперед, к первым рядам, и очертился в луче кто-то низенький, толстый, в пальто с меховым воротником.

На экране бородатый персонаж в черном плаще следил из кустов, как играет с куклой девочка в парке у пруда. Счастливые родители прогуливались по аллее, толстая, с добрым лицом, старушка няня, вязала на лавочке. Никто не замечал подведенных страшных глаз, сверкающих в кустах.

«Пожалуй, удрать нельзя, — размышлял Федор, — получится глупо, доктор перестанет доверять мне и правильно сделает. Надо было сразу отказаться, а теперь поздно. Да, но чем бы я объяснил свой отказ?»

Он так нервничал, что стала побаливать голова и вполне мог бы начаться приступ. Впервые в жизни ему захотелось этого: судорог, чудовищной боли, жара. Приступ — единственная уважительная причина, по которой можно отменить предстоящее свидание.