Мэри Стюарт - Принц и пилигрим

Итак, подавив страх, я сел и, несмотря на слабость и головокружение, попытался сообразить, что мне делать.

Меня положили не в хрустальном гроте, который представлял собой небольшое круглое углубление в верхнем углу главной пешеры, а в самой пешере, на моем собственном ложе. Кровать была затянута какой-то тканью, плотной и тяжелой на ощупь, и, насколько можно было разглядеть в отсветах от единственного дневного луча, ее покрывало шитье и драгоценные каменья. Покров же, под которым я лежал, был мягкий, теплый, с вытканным узором. Мои пальцы нащупали рисунок: дракон. Постепенно я разглядел по углам моего ложа четыре тяжелых витых подсвечника, тускло отблескивающих золотом. Как видно, меня похоронили с королевскими почестями. Может быть, даже сам король при этом присутствовал? Жаль, что я ничего не помню. А Нимуэ? Я должен поблагодарить собственное пророчество за то, что меня просто положили в пешере, а не зарыли в землю и не предали огню. От одной такой мысли озноб пробежал по коже. Однако надо было действовать. Я обследовал свечи. Три догорели до конца, от них остались только бесформенные наплывы воска. Но четвертую, наверно, задул случайный сквозняк, она еще сохранилась в добрый фут длиною. Я потрогал пальцем восковой натек: он был мягкий. Значит, прикинул я, прошло часов двенадцать, ну, может быть, пятнадцать, с тех пор как свечи были зажжены и меня оставили, заложив вход в пешеру. В пешере до сих пор чувствовалось тепло. Если я хочу остаться в живых, тепло надо поддерживать. Я откинулся на жесткую подушку, натянул до подбородка теплый покров с золотым драконом и, устремив взгляд на последнюю свечу, сказал себе: сейчас посмотрим, неужели и эта простейшая магия, которой я некогда овладел в первую голову, находясь в этой самой пешере, тоже отнята у меня? Усилие было так велико, что я, изнемогший, снова погрузился в сон.

Когда я пробудился, розовый туманный свет клубился в дальнем конце пешеры, и вся пешера была освешена — последняя свеча горела ровным, теплым пламенем. Я увидел две золотые монеты, поблескивающие на покрове, — смутно вспомнил, как они скатились с моих век, когда я проснулся и поднял голову. При свече я разглядел и еще кое-что, представлявшее для меня ценность: ритуальные лепешки и вино, оставленные подле моего ложа как приношения духам умерших. Тут я громким голосом возблагодарил бога, хранящего меня, сел на погребальном ложе, укутанный в могильные пелены, и утолил голод и жажду.

Лепешки были черствые, но с медовым привкусом, а вино крепкое, оно побежало по моим жилам, как новая сила жизни. А пламя свечи, источая мягкое тепло, разогнало последние клочья страха. «Эмрис, — прошептал я себе, — Эмрис, дитя света, любимец королей… тебе было сказано, что ты будешь заживо погребен во тьме и сила твоя оставит тебя; и вот взгляни — пророчество сбылось, но, оказывается, это вовсе не страшно; ты и вправду погребен заживо, однако у тебя есть воздух, и свет, и — если твои запасы не разорили — пища, и питье, и тепло, и целебные снадобья…»

Я вынул свечу из тяжелого подсвечника и прошел в дальние гроты, служившие мне кладовыми. Все сохранилось так, как было при мне. Стилико выказал себя не только верным хранителем моего дома. Его заботой оставлены подле моего «гроба» медовые лепешки и вино. Похоже, что и запасы были все пополнены, на случай если мне что-нибудь понадобится за гробом. Так или иначе, но на полках ряд за рядом, короб за коробом покоилась бесценная провизия, стояли банки и флаконы с целебными и укрепляющими снадобьями — все, что я не захватил с собою в Яблоневый сад. Настоящий беличий склад: сушеные плоды и орехи, медовые соты, понемногу сочащиеся густой сладкой влагой, бочонок оливок в масле. Хлеба, конечно, не было, но в одном кувшине я нашел окаменевшую краюшку толстой овсяной лепешки, которую когда-то испекла и дала мне жена пастуха, — она не испортилась, только высохла, как деревянная, и, раскрошив, я положил ее размокать в вине, ручной короб был наполовину полон, и на оливковом масле можно будет напечь новых лепешек. Вода у меня в пешере имелась — когда я поселился здесь, я прежде всего наставил слугу, как провести по трубе воду из источника, бьющего у входа, и наполнить в полу каменное углубление. Сверху мы приладили крышку, и вода в этой естественной чаше оставалась чистой даже в бурю или в мороз. А избыток вытекал по трещине и сбегал, отведенный в самый отдаленный угол самого дальнего грота, где было у меня отхожее место. Нашлись в моих запасах и свечи, а на каменной приступке, как всегда, лежали кремни и трут. Высилась на своем месте и горка древесных углей, но, опасаясь дыма и угара, я не стал разводить жаровню. К тому же тепло мне еще могло понадобиться в будущем. Если мои подсчеты верны, через какой-нибудь месяц кончится лето и настанет осень с холодными ветрами и промозглой сыростью.

И потому в первое время, пока в пешеру еще проникало теплое дыхание лета, я зажигал свет только для того, чтобы приготовить еду, да иной раз для бодрости, когда в темноте особенно томительно влачились часы. Книг у меня не было, я все перевез в Яблоневый сад. Но письменные принадлежности имелись под рукой, и со временем, когда я окреп и стал тяготиться вынужденным бездельем, мне пришла в голову мысль упорядочить и записать историю моего детства и всего, что было потом и в чем я принимал заметное участие. Помогла бы, конечно, и музыка, но большая стоячая арфа вместе с книгами переехала в Яблоневый сад, а ручную арфу, всегда сопровождавшую меня в пути, никто не счел уместным наряду с другими сокровищами для загробного пользования положить рядом с моим телом.

Я, разумеется, много думал о том, как выбраться из темной могилы. Но священный полый холм, внутри которого меня торжественно похоронили, словно сам преградил мне выход наружу: чтобы завалить отверстие пешеры, сверху обрушили чуть не весь склон. И сколько бы я ни старался, мне никогда не разобрать и не пробить этот завал. Другое дело — если бы у меня были необходимые орудия. Тогда рано или поздно можно было бы пробиться. Но у меня орудий не было. Ломы и лопаты всегда хранились под скалой, где у меня был устроен навес для лошади.

Была еще одна возможность, и она все время не шла у меня из головы. Кроме тех пешер, которые я освоил, внутри холма имелась еще целая цепь пешер поменьше. Они сообщались одна с другой, расходясь по всей внутренности холма, и одна из них представляла собой круглую шахту, наподобие трубы пронизывающую холм до самой верхушки и открывающуюся в маленькой ложбинке. Там в стародавние времена под давлением древесных корней и под действием непогоды треснула каменная плита, и через эту трещину вниз проникал свет, иной раз сыпались камешки и сочилась дождевая вода. Этим же путем вылетали наружу обитающие в подземелье летучие мыши. Со временем внизу накопилась целая груда насыпавшихся камней, образуя как бы возвышение на дне пешеры, которое чуть не на треть поднималось к «верхнему свету», как я назову это отверстие. Теперь я с надеждой пробрался туда, чтобы посмотреть, не выросла ли эта каменная лестница, но был разочарован: над ней по-прежнему зияла пустота в добрых три человеческих роста, а затем шахта изгибалась, сначала круто, потом полого и только тут оканчивалась дневным сиянием. Можно было себе представить, что человек молодой и ловкий смог бы выбраться этим путем наружу без посторонней помощи, хотя каменные стены шахты были мокрыми и скользкими, а кое-где ненадежными: того и гляди обвалятся. Но для человека в летах, да еще только-только с одра болезни, это представлялось неосуществимым. Единственным утешением служило то, что здесь к моим услугам действительно был хороший дымоход, в холодные дни я смогу без опасений разжигать жаровню, наслаждаться теплом, горячей пищей и питьем.