Е. Кочешкова - Шут

Когда он вспоминал об этом странном, невыразимо грустном прощании, ему становилось легче… и даже бесконечная анфилада закопченных подсвечников в королевской гостиной начинала казаться не такой ужасной.

Впрочем, если уж брать по большому счету, жилось Шуту не так и плохо. По крайней мере лучше, чем в темнице или под безымянным могильным камнем… Именно последнее было наиболее вероятно — облаву на него устроили по всем правилам. За голову преступника назначили такой порядочный куш золотом, что людей со светлыми волосами и стройным телосложением хватали одного за другим. Многие горожане теперь даже в тавернах не обнажали голов, опасаясь оказаться в телеге городской стражи только за то, что от природы белокуры. А Шут в это время надраивал себе каменный пол в королевской уборной да прислушивался к разговорам за стеной, первым узнавая, какие меры будут предприняты для его поимки. Господин Торья зачастил к Руальду, и то, о чем он говорил, Шуту очень не нравилось. Не потому, что министр оценил его голову в сотню золотых, нет, просто слова этого человека казались ему ядовитыми, точно споры гриба-червенца. Чувство тревоги рядом с ним обострялось неимоверно, терзая Шута хуже, чем головная боль.

Торья всегда казался ему опасней любого головореза. Шут был почти уверен, что именно этому человеку обязан своим нынешним положением. Именно его должен благодарить за стылые ночи в холодном бараке, за бесконечный страх, цыпки на руках и приставания кривоглазого Фрема.

Фрем был кухонный. Выполнял там самую тяжелую работу — таскал баки с водой, ворочал огромные котлы, да и так просто — «подай-принеси». Девушкам он не нравился. Но не от того, что один глаз у него был со здоровенным бельмом, а в силу исключительной своей непроходимой глупости. Почему он на Милу этот глаз положил, для Шута осталось загадкой. Может быть именно потому, что плоховасто видел и не смог толком разглядеть, с кем дело имеет. А может, решил, будто по уму новая служанка — как раз ему ровня.

Когда в один из обычных серых дней Мила наведалась в сарай за ведром, Фрем решил, что настал его час. Шут едва не обезумел от ярости, когда широкая крепкая лапа ухватила его за зад. Он до боли закусил губу, чтобы не разразиться самыми грубыми ругательствами, какие только знал. Прежде ему даже в голову не приходило, что с женщинами могут обходиться и вот так. Боясь выдать себя голосом, он развернулся и попросту залепил Фрему оглушительную затрещину.

И попятился прочь, взвинченный, сраженный тем, что сделал.

— Э, Мила… ну ты чего? — кухонный обиженно потер щеку. Такого обхождения от тихони-служанки он не ожидал. Что уж говорить про самого Шута… Все внутри у него клокотало от возмущения и… изумления самому себе. Он, беспомощный, невыносящий насилия «уродец» Виртуоза, впервые по-настоящему поднял руку на другого человека. Тот кучер не в счет, его даже трогать не пришлось…

Дрожа, он отступил вглубь сарая, а Фрем все стоял, раздумывая не повторить ли попытку. Судорожно сглотнув, Шут схватил какую-то здоровенную палку, кторая так удачно подвернулась под руку и, выставив ее перед собой, сказал, наконец, кривоглазому все, что думал о его приставаниях и о нем самом. Получилось коротко и визгливо — как раз по-бабьи. Недоуменно пожав плечами, Фрем развернулся и вышел из сарая, сердито хлопнув за собой дверью. А Шут еще несколько минут стоял, сжимая побелевшими пальцами черенок метлы.

«Это я. Я. Шут,» — ему казалось, если он перестанет твердить свое имя, то и впрямь забудет, кто он есть. — Я, — повторял он. — Я… — а сам с ненавистью смотрел на метлу, которая стала неизменной спутницей его новой жизни. Символом его бытия…

Фрем еще несколько раз пытался подбить к Шуту подковы, но вскоре понял всю тщетность этой затеи и угомонился. Только порой нет-нет да кидал в сторону Милы долгие обиженные взгляды.

4

Между тем, тихо и скромно, прошла свадьба тайкурской принцессы с Руальдом. Совсем немного гостей, закрытая церемония в дворцовом храме, скромный ужин в троном зале — только для того, чтобы уважить традицию…

И все же.

Нар стала королевой.

Полноправной властительницей, десницей короля. Теперь она сидела по правую руку от него и со спокойным величием взирала на тех, кто был достоин предстать перед монархом и его супругой.

Служанка Мила такой чести не имела, она существовала в другом измерении, о котором господа мало чего знают. Однако слушать из-за стенки никто не запрещал. И Шут был в курсе почти всех встреч и важных разговоров короля. Вскоре он понял, что быть шпионом при дворе — удивительно простая задача, если только у тебя хватит ума стать незаметной серой прислугой. Все чаще ему случалось задуматься, сколько же на самом деле в Чертоге слухачей и шептунов. И все меньше хотелось открывать рот.

Зато слушал он за двоих и знал теперь о Руальде и его делах едва ли не больше, чем прежде. Читая своего короля как книгу, Шут видел, что тому, как и предрекала Ваэлья, делалось все хуже… С горечью он все больше и больше убеждался — Руальд хоть и остался номинально королем, но фактически позволил Торье забрать всю власть. Произошло это не за один день, но в какой-то момент стало очевидно даже слугам, которые с тревогой вздыхали: дескать, король нынче — что табурет, кто хочет, тот его и двигает, куда нужно…

Видел Шут и беспокойство Нар, которая, теряя контроль над собственными чарами, становилась все тревожней. Нет, он не мог чувствовать маленькую колдунью как Руальда, но все же многие поступки ее и слова понимал глубже, чем кто-либо другой. Их связь по-прежнему была крепка, и иногда Шуту казалось, Нар ищет его своим сознанием, будто догадывается, что он рядом. Не желая выдать себя, Шут закрывался, как учила наставница, хотя порой нестерпимо жаждал поведать свою тайну хотя бы Нар…

Но он не смел.

Нет…

Шут хотел бы вовсе забыть о ней. Забыть о той ночи.

Перестилая простыни на королевской кровати, он не мог не думать о том, что новая королева носит под сердцем его дитя… Его сына. Мальчика, который станет королем. Мальчика, чей настоящий отец никогда не имел короны краше соломенной…

«Ох, Нар… — думал Шут, — что же будет, если этот ребенок родится со светлыми волосами? Волосами, которые сияют на солнце… Как ты докажешь Руальду, что они не имеют отношения к его бывшему любимцу? Как объяснишь ему, таргано?»

Что бы там ни говорила маленькая степная колдунья, а чувство вины постепенно все больше росло в душе у Шута. И эти самые королевские простыни были тому жестоким напоминанием.

«Нет! — думал он. — Руальд никогда не должен узнать… Никогда! Это слишком унизительно…»