Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств

На деле, верхние из ветвей это самое небо пронзали. Глянь я с вышины на мир внизу, и разглядела б кружево белесых облаков и синеву морей, и бурую землю, и одну-единственную пышную крону, взламывающую гладь изгиба планетной сферы. Подлети я ближе, и в глаза бы бросились корни, подобно горным грядам, впившиеся в твердь, и гнездящиеся меж ними, словно зубцами рогатины, Небеса-бывшие-городом. Корни, что длиннее русел рек. Я видела б людей внизу, на земле, перепуганных и дрожащих, вылезших из домов, кое-как подбирающихся с тротуаров, — в благоговейном страхе взирая на громадное древо, что свилось двураз вкруг дворца Небесного Отче.

На деле, всё это я видела, даже не открывая глаз. После ж я наконец распахнула их, находя своих братьев и детей, взирающих на меня в изумлении.

— Довольно, — повторила я. На сей раз всё внимание было моим. — Здешнему царству не снести… не пережить ещё одной Войны Богов. Я не позволю.

— Ты не позволишь?.. — Итемпас сжал кулаки, и я почувствовала тяжкое, рагорячённое, пошедшее нарывами, удушливое тление его мощи. На мгновение мною завладел испуг, и не без оснований. Он направлял и гнул, и покорял согласно своей воли вселенную в начале всех времён; он далеко опередил меня, много превосходя в опыте и премудростях. Мне не ведомо даже, как сражаться могуществом богов. Как сражаются они сами. Он не нападал потому лишь, что расчёт был двое против одного, и это единственное, что сдерживало его пока что.

Тогда это ж и есть надежда, решила я.

Будто бы читая мои мысли, Ньяхдох покачал головой.

— Нет, Йин. — Глаза его темнели чёрными провалами на черепе, готовые глотать целые миры. Жажда возмездия, кары, клубилась из падшего подобно дыму. — Он сгубил Энэфу, даже любя её. Он не испытывает угрызений совести по всей тебе, как есть. Мы должны уничтожить его, либо быть уничтожены сами.

Затруднение, однако. Я не держала зла или обиды на Итемпаса — он убил Энэфу, не меня. Но кто вычеркнет одним махом тысячелетия стрададаний и боли Ньяхдоха? Тот заслужил справедливость. И, что ещё хуже, он был прав: Итемпас сошёл с ума, отравленный ревностью, страхом и подозрениями. Негоже позволять безумцам, кем бы они ни были, разгуливать на свободе, дабы те могли причинить боль другим или самим себе.

Но и убить его было такоже делом невозможным. Неможным. Трое создавали вселенную. Трое составляли вселенную. Трое и были вселенной. Без единства Троих, всему бытию придёт конец.

— Мне в голову приходит единственное решение, — произнесла я тихо. И даже так оно отдавало несовершенством. Изьяном. В конце концов, я-то знала по опыту, сколь много ущерба даже простой смертный способен причинить миру, при должном времени и избытке силы. Нам остаётся просто надеяться на лучшее.

Ньяхдох нахмурился, ясно считывая моё намерение, но ручейки ненависти всё ещё сочились. Да, думаю, этот выход мог бы удовлетворить его жажду крови. Он кивнул единожды в знак согласия.

Итемпас затвердел, уразумевая, что мы задумали проделать. Наречие было его вымыслом; мы никогда по-настоящему не нуждались в словах.

— Я не потерплю этого.

— Тебе придётся, — сказала я, соединяя свою мощь с силами Ньяхдоха. Легчайшее из слияний, более как подтверждение, что мы, Трое, явлены созидать в согласии, но никак не поодиночке. Когда-нибудь, когда Итемпас заслужит наконец своё искупление, быть может, мы воистину восстанем Тремя. Вновь. Каких только чудес могли бы мы сотворить тогда! Вместе. Я буду ждать, ждать с нетерпением — и надеяться.

— Ты будешь служить, — сказал, обращаясь к Итемпасу, Ньяхдох, и голос его был холоден, отягощённый бременем неотъемлемого права. Я чувствовала, как реальность сходит пластами, изменяясь, перестраиваясь согласно тому. Мы и вправду никогда не нуждались в особом наречии, так или иначе; но всякая речь, всякий язык, всякое горло исполнит сказанное, ибо один из нас сказал своё слово. — Не избранному роду, но всему миру. Обречённый блуждать средь простых смертных, как один из них, безвестный и неузнанный, владея тем лишь добром и почтением, что заработаешь сам, делом и словом. И только по великой нужде будучи в праве призывать свою силу и то — лишь в помощь тем самым смертным, коим расточал ты своё презрение. Ты исправишь всё зло и обиды, причинённое твоим именем.

А затем Ньяхдох улыбнулся. Нет, не безжалостно — он был свободен и не нуждался более в жестокости — но и милосердия в скривившихся губах не было ни на грош.

— Полагаю, задание это займёт тебя. На какое-то время.

Итемпас не ответил, не ответил ничего, ибо не мог уже говорить. Слова Ньяхдоха завладели им и, с помощью моей мощи, сплелись, соткались в сети, что ни единая смертная душа не в силах была ни разглядеть, ни разорвать. Пресветлый сражался что есть мочи с оплетающими его цепями, спуская даже на нас единожды собственное могущество — слепящим, яростным взрывом, но всё без толку. Одному из Трёх нечего было и надеяться выстоять против прочих двух, выстоять и победить. И кому, как не Итемпасу, было лучше прочих знать последнее. Ему, использовавшему, и не раз, преимущество подобного толка, неравенство, — себе во благо.

Но я не могла оставить всё, как есть. Должное воздаяние разумело не только лишь умиротворение жертв, но и расплату по счетам виновного. Искупление.

— Твой приговор может завершиться и до срока, — сказала я, и слова мои также сомкнулись вкруг бога, изгибаясь и насыщяясь тяжестью, — научись ты истинной любви.

Итемпас уставился на меня. Ещё не низведённый на колени весом совместного могущества нашего, но близкий к этому. Ныне он высился, пошатываясь, пригибаясь назад, горбя спину, дрожа всем телом; исчезли и белые сполохи ауры, лицо же блестело от пота. Весьма и весьма смертного пота.

— Я… да никогда… не полюблю… тебя, — проскрежетал он сквозь зубы.

Я заморгала удивлённо.

— С чего бы мне хотеть твоей любви? Ты чудовище, Пресветлый, чудовище, уничтожающее всех, о ком, якобы, заботишься, предъявив права. Я вижу в тебе одиночество, такое же громадное, как и страдание, и муки по соседству, — но всё это: твоя собственная заслуга.

Он передёрнулся, отшатываясь, глаза его расширились. Покачав головой, я вздохнула и, подойдя поближе, поднесла руку к его щеке. Он отдёрнулся ещё раз, уже от моего прикосновения, хоть я и поглаживала его по лицу, пока он не утихомирился.

— Но я всего лишь одна из. Ваших любовников, — прошептала тихо. — Разве не ты упустил другого?

Как и ожидалось, Итемпас глянул на Ньяхдоха. Ах, что за нужда горела в его глазах! Будь хоть любая надежда на то, и я бы попросила Ньяхдоха поделиться этим мгновением с нами. Одно лишь доброе слово могло ускорить исцеление Итемпаса. Но уйдут века, прежде чем раны самого падшего затянутся настолько, чтобы сойти для того.