Елизавета Абаринова-Кожухова - Искусство наступать на швабру

— Да, это действительно — НAШИ, — как-то устало произнес Серапионыч и двинулся вниз по трапу.

— Что? Не понял! Что он имел в виду? — засуетился Гераклов. Но никто ему не отвечал.

Адмирал вместе с Кэт прошли на бак яхты и по ржавой лестнице спустились в угольный бункер. Здесь в самом заду «Инессы» и обитал журналист Ибикусов. Евтихий Федорович деловито уселся на кусок антрацита и безапелляционно заявил:

— Итак, Ибикусов, восемьдесят второй год, кладбище, захоронение детского гробика и вы в качестве могильщика!

В темноте бункера на мгновение сверкнули глаза черного репортера и так же внезапно погасли. И тут до адмирала донеслись тихие всхлипывания — он ожидал чего угодно, но не этого. Человек, всю свою жизнь писавший о страданиях и смерти, плакал. Евтихий Федорович несколько смутился и, как бы ища поддержки у Кэт, вопросительно посмотрел на нее. Радистка стояла, переминаясь с ноги на ногу. На этот раз она была одета в платье, одолженное у Вероники, так что непривычный ее вид еще больше сбивал адмирала с толку. К тому же, по-своему истолковав взгляд Евтихия Федоровича, она сказала:

— Да нет, ничего, не беспокойтесь, я постою.

Адмирал окончательно смутился — не предложил даме сесть. Нехорошо, конечно, но он же, в конце концов, не виноват — она, он, ну, в общем радист, столь неожиданно поменял пол. И привыкнуть к этому в одночасье трудно. A вдруг она опять вздумает его поменять — тогда что? Да, вот времена-то настали. Раньше, может, и жили не так вольготно, но зато хоть не меняли столь стремительно свой пол, политические убеждения и сексуальную ориентацию. Стараясь загладить свою неловкость, адмирал предложил Кэт свою фуражку в качестве подстилки. Чем она немедленно и воспользовалась — откинув юбки, радистка опустила свой небольшой, но крепкий зад в адмиральскую фуражку, которая, к некоторому разочарованию адмирала, пришлась ей в самую пору. Свою досаду он решительно обрушил на еще всхлипывавшего Ибикусова:

— Хватит, Ибикусов дурака валять, давайте-ка выкладывайте все, как на духу.

— Что выкладывать-то? — неуверенно спросил бесстрашный журналист, продолжая шмыгать носом. — Вам, похоже, и так все известно.

— Успокойтесь, Ибикусов, — вступила в разговор Кэт. — Вот возьмите носовой платок. Высморкайтесь и расскажите нам все, как было. Хорошо? A платок можете оставить себе.

Ибикусов тяжело вздохнул и заговорил:

— Мы тогда сороковины отмечали. Ну этого, как его, Брежнева. Уж не знаю, почему его так жалко было. Но главное — нажрались, как свиньи. В «КП» гуляли. То бишь в «Красной Панораме», — уточнил Ибикусов. — Я тогда там внештатником был. Днем на журфаке учился, а вечером иногда на кладбище подрабатывал — могилы копал. Да, ну так вот, начали мы нормально, в смысле застолья. A потом из других газет подвалили, еще водки принесли, и там уже пошло… Один только Швондер был более-менее. Он все Колготкину увещевал не танцевать на столе. Но она так в раж вошла, что пообещала ему на плешь помочиться, если будет ей еще мешать. Тогда он до Березкиной довязался — мол, зачем вы, товарищ, раздеваетесь? A Блинчиков, ну, вы его знаете — редактор «Советской Юности», ему так нагло и говорит: «Иди ты, Швондер, в жопу. Лучше вон занавески потуши — воняют противно». A это Воронков поблевал в углу, да и занавесками утерся. Ну а чтобы скрыть следы, взял да и поджег их. A сам, здоровенный такой, навалился на Харламушкину, а она из-под него кричит: «Я своему хахалю на тебя пожалуюсь!». A кто ее трахает, всем известно. «И вообще, — говорит, — у тебя не стоит, и не тереби мои трусы, придурок». В общем, все шло нормально, девицы уже полураздеты, выпивка еще есть, Швондер у своего дружка, у поэта Феликса Алина на груди рыдает — то ли Брежнева жаль, то ли занавески. Свинтусов ему шутки ради в карман мочится. Веселье в разгаре. Подробнее, конечно, не помню, сам уже жуть как набрался. Да и что там вспоминать, все как обычно было. Помню только — кто-то из-под стола до моей ширинки довязался. Я, конечно, спрашиваю: «Кто там балует?». Нет, молчат под столом, только сопят, наверно, сосут что-то. И тут как назло появляется физия Швондера: «Тут тебя кое-кто ищет», говорит. Ну, я вышел с ним, думал, что серьезное. Трахать кого групповухой будем. Ан нет, две какие-то мрачные личности в коридоре стоят, а Швондер, жопа такая, перед ними так и приплясывает. «Ибикусов?», говорят и, не дожидаясь ответа: «Одевайтесь, поедете с нами». Ну все, думаю — крышка. И никогда я теперь не узнаю, кто там под столом сопел. «A в чем дело, товарищи?», спрашиваю, время тяну. «Работа для вас есть», один из них отвечает и гадко так ухмыляется.

— Они как-то представились? — перебила Кручинина.

— Нет, — упавшим голосом ответил Ибикусов. — Но я сразу понял, что из каких-то серьезных органов. Они меня повели в машину и куда-то повезли. Когда выгрузили, вижу — ночь, кладбище и тишина.

— Матвеевское кладбище? — попытался уточнить адмирал.

— Да нет, вроде не Матвеевское, — неуверенно ответил Ибикусов. — Эти двое вытащили из багажника маленький детский гробик, обитый металлом, указали мне место и велели копать могилку. Я помню, было очень холодно, но ясно, на небе ярко сиял месяц…

— Это описано и в стихах, — не удержалась радистка и процитировала:

Там, за оградою чугунной,В пыли морозных одеял,Сквозь мглу ночную серпик лунный,Как детский гробик, воссиял…

— Откуда вы знаете эти стихи? — с ужасом вопросил Ибикусов.

— Из сборника кисляцкой народной поэзии, — ответила Кэт.

— Их написал я, — грустно, безо всякой рисовки сказал Ибикусов. — Как раз после того случая.

— И что же было дальше? — поторопил Евтихий Федорович.

— A что дальше? Ну, закопал я этот гробик, те двое меня поблагодарили, пожали руку, заплатили десятку и отвезли домой. A когда я на следующий день очухался с гудящей башкой, то уже и не мог точно сказать — то ли все это на самом деле было, то ли просто привиделось по пьянке.

— A те двое, — продолжал выспрашивать адмирал, — вы знаете, кто они такие?

— Да я даже их лиц не запомнил, — ответил репортер. — У меня тогда все лица в одно сливались, да они еще в таких шляпах были, что всю рожу закрывают. Помню только, что они о чем-то между собой беседовали, пока я мерзлую землю долбил, и называли друг друга — Антон Эдуардович и Феликс Степанович. Или нет — Феликс Антонович и Степан Эдуардович…

Адмирал и радистка переглянулись.

— A может быть, Антон Степанович и Феликс Эдуардович? — небрежно, стараясь не выдать волнения, спросил Рябинин.

— Да, может, и так, — не стал спорить Ибикусов. — Потом, они еще в разговоре несколько раз упоминали какого-то Петра Александровича… — При этих словах Рябинин и Кручинина вновь переглянулись. — Вот, собственно, и все. — Репортер немного помолчал, а потом с жаром добавил: — Нет, не все. Не все!