Филип Пулман - Янтарный телескоп

Они с Лирой вышли на берег реки; Лира умывалась, а Мэри украдкой высматривала следы незнакомца. Пока что она ничего не заметила.

— Не знаю, — откликнулась Лира. — Но они где-то рядом. Когда мы пролезли в этот мир, они сразу сбежали, как будто больше нам не доверяли. Честно говоря, я их понимаю. Но мы знаем, они где-то здесь, — пару раз нам даже показалось, что мы их видели, так что, наверное, найдем.

— Послушай… — И Мэри, преодолев нежелание, стала рассказывать Лире о том, что случилось с ней прошлой ночью. Пока она говорила, к ним присоединился Уилл; они с Лирой слушали серьезно и внимательно, широко раскрыв глаза.

— Может, он обычный путешественник — набрел на окно и случайно прошел в него, — сказала Лира, когда Мэри закончила. Сегодня у нее на уме были совсем другие вещи, более интересные, чем загадочный незнакомец. — Как отец Уилла, — продолжала она. — Сейчас ведь между мирами много разных дырок… Все равно, если он просто повернулся и ушел, значит, не замышлял ничего плохого, правда?

— Не знаю. Не нравится мне это. И я боюсь отпускать вас одних — верней, побоялась бы, если б не знала, через что вы уже прошли. В общем, не знаю… Но, пожалуйста, будьте осторожны. Глядите по сторонам. Хорошо хоть, что в прерии он не сможет подкрасться к вам незамеченным.

— Если кого-нибудь увидим, сразу сбежим в другой мир, и все будет в порядке, — сказал Уилл.

Они твердо решили идти на поиски, и Мэри не хотелось с ними спорить.

— Ладно, — сказала она, — только обещайте, что не будете заходить в рощи. Если этот человек еще тут, он может спрятаться за деревом, и вы не успеете вовремя убежать.

— Обещаем, — согласилась Лира.

— Пойду приготовлю вам с собой какой-нибудь еды — вдруг вы пробродите целый день.

Завернув в кусок ткани сыр, несколько плоских хлебцев и сладких красных плодов, хорошо утоляющих жажду, Мэри перевязала сверток так, чтобы его удобно было нести за плечом на веревке.

— Доброй охоты, — напутствовала их она. — И не забывайте об осторожности!

Ее тревога так и не улеглась, и она провожала детей взглядом до самого подножия холма.

— Интересно, почему она такая грустная? — сказал Уилл, когда они с Лирой начали подъем к вершине холмистой гряды.

— Наверно, гадает, вернется ли когда-нибудь домой, — ответила Лира. — А если вернется, то дадут ли ей опять работать в лаборатории. А может, она грустит, потому что думает о том человеке, которого любила.

— Хм-м… Как, по-твоему, а мы сами когда-нибудь вернемся домой?

— Кто его знает. У меня вроде и дома-то нет. Обратно в Иордан-колледж вряд ли возьмут, а жить с медведями или ведьмами я не смогу. Вот разве с цыганами… Я бы не против, если они согласятся.

— А как насчет мира лорда Азриэла? Там ты жить не хочешь?

— Это все равно не получится, — ответила она.

— Почему?

— Ты разве не помнишь, что сказал дух твоего отца перед тем, как мы выбрались из мира мертвых? Про деймонов — что они могут прожить долго только в своем собственном мире. Наверное, лорд Азриэл, то есть мой отец, даже не подумал об этом — ведь когда он начинал свое дело, о чужих мирах еще почти ничего не знали… Столько храбрости и трудов, — сказала она, будто не веря самой себе, — и все напрасно! Все впустую!

Они легко шагали по каменистой дороге и, лишь добравшись до вершины гряды, остановились и поглядели назад.

— Уилл, — сказала Лира, — а вдруг мы их не найдем?

— Уверен, что найдем. Ужасно любопытно, как он выглядит — в смысле, мой деймон.

— Ты же его видел. А я на руки взяла. — Тут Лира покраснела, потому что дотронуться до чужого деймона было грубейшим нарушением приличий. Это запрещалось не только правилами вежливости — нет, здесь были замешаны более серьезные вещи, что-то вроде стыда… Быстрый взгляд на порозовевшие щеки Уилла подсказал ей, что он понимает это не хуже ее. Она не знала, испытывает ли он то же смешанное с испугом радостное волнение, которое овладело ею прошлым вечером, — сейчас эти ощущения вернулись вновь.

Они пошли дальше бок о бок, охваченные внезапным замешательством. Но Уилл, преодолев робость, заговорил опять:

— Когда у вас деймоны перестают меняться?

— Ну… по-моему, примерно в нашем возрасте или чуть позже. По-разному. Мы с Паном часто это обсуждали, насчет него. Гадали, каким он будет…

— Неужели заранее ничего предсказать нельзя?

— В детстве — нет. А когда подрастаешь, начинаешь думать, какую форму он примет, — ту или эту… В конце концов они обычно становятся такими, как надо. То есть подходят к твоему настоящему характеру. Ну, например, если у тебя деймон-собака, значит, ты любишь делать то, что тебе велят, знаешь, кто хозяин, слушаешься приказов и угождаешь людям, которые выше по положению. У многих слуг деймоны — собаки. Так что это помогает понять, кто ты на самом деле, и выбрать, чем тебе лучше заниматься. А как в твоем мире узнать, кто ты на самом деле?

— Не знаю. Я про свой мир вообще знаю немного. Все, что я умею, — это держаться тишком да молчком, поэтому мне мало что известно о взрослых и о том, как люди дружат… или влюбляются… По-моему, иметь деймона довольно трудно, потому что любой, кто на тебя посмотрит, сразу узнает о тебе очень много. Я предпочитаю быть в стороне, чтобы меня не замечали.

— Тогда твой деймон, наверное, был бы животным, которое хорошо умеет прятаться. Или тем, которое выглядит как другое — скажем, как бабочка, которая притворяется осой — для маскировки. В вашем мире обязательно должны быть такие — ведь у нас они есть, а мы очень похожи.

Они шли дальше в дружеском молчании. Их окружало широкое ясное утро, прозрачное в тенистых ложбинах и жемчужно-голубое в теплых лучах солнца. Повсюду, насколько хватало глаз, простиралась беспредельная саванна — коричневая, золотая, буро-зеленая, теряющаяся в переливчатой дымке и совершенно пустынная. Казалось, они — единственные люди в мире.

— Вообще-то она не пустая, — сказала Лира.

— Ты имеешь в виду того человека?

— Нет. Ты знаешь, что я имею в виду.

— Да, знаю. Вон на траве тени… наверное, птицы, — сказал Уилл.

Он уже давно заметил, как поодаль мелькает что-то темное, маленькое. Эти тени были видны лучше, если смотреть на них не прямо, а краешком глаза. Когда он сказал об этом Лире, она ответила:

— Это творческая пассивность.

— Что-что?

— Первым о ней сказал поэт Китс. Спроси у доктора Малоун. У меня она включается, когда я общаюсь с алетиометром. А у тебя — когда ты пользуешься ножом, разве нет?

— Да, наверное. Но я вот что подумал — а не деймоны ли это…

— Я тоже так подумала, только…