Клыки Доброй Матери - Олли Бонс
— Ты верно сказал: он наместник. Под ним едва ли не все земли Сайриланги! А ещё он слаб и глуп. Щенок будет полезен нам.
— А пёс?
— Пёс себе на уме. Он вертит хвостом и лижет нам ноги, но это старый и хитрый пёс. Его не выйдет воспитать, как щенка. Пёс издохнет.
Йова молча шагал, глядя перед собой, и Уту сказал ему, хлопнув по плечу:
— Мор больше никого не тронет. Обещаю, за этим я прослежу. Вернусь к сестре. Эй, стой!
Повозка остановилась, и Уту направился к ней, а Йова всё шёл, тяжело дыша, и на лице его, обычно насмешливом и надменном, теперь проступала боль.
Уту нарочно сел так, чтобы Нуру оказалась между ним и сестрой. Хасира всё ловила его взгляд, подавшись вперёд — ей было неудобно, телега тряслась, — а он избегал на неё смотреть. Не так, будто боится встретиться глазами, а так, будто и смотреть не на что. Пустое место.
— Брат мой! — воскликнула она сердито, не выдержав. — Довольно молчать. Разве моя вина…
— Кричи громче! — откликнулся он немедленно, кивнув на возницу. Перегнувшись через Нуру, поймал и сжал руки сестры, а затем зашептал сердито: — Кричи громче, пусть они все услышат. Кто-то уже знает, так пусть узнают все!
— Уту, брат мой, ведь ты обещал…
— Я велел тебе ждать, и что ты делаешь? Может, мне связать тебя, Хасира, и везти связанной? Я велел ждать!
— Я говорила, что больше не могу! Ты знал, что я такова. Хочешь, избей меня, только не нужно молчания. Сядь со мной рядом!
— Храни достоинство, — велел он холодно, выпуская её руки, и добавил очень тихо: — У людей есть глаза и уши. Пока они верят, что видят богов, мы боги.
— Ты сам говорил: они нелегко расстаются с верой. Я могу делать что хочу — они сами придумают, как это объяснить…
— Я сказал, довольно! Всему есть предел, и ты, сестра моя, будто ищешь его. Есть предел и моему терпению. Ты найдёшь, и тебе не понравится.
Хасира примолкла. Она сидела, вскинув голову, и только бросала взгляды.
Тёмное небо легло на бледную землю, ещё не просохшую от ночного дождя. Вода готовилась излиться снова. Ветер налетал порывами — Нуру ёжилась под накидкой, а двое, окутанные тонкими золотыми тканями, словно не мёрзли.
По левую руку тянулась равнина. По правую бугрились холмы, будто четыре быка легли отдохнуть, да так и застыли, горбатые спины поросли кустарником. Трава, когда-то зелёная, давно выгорела от печного жара, лишь широкие кроны редко стоящих деревьев паа сохранили прежний цвет. Небо всё темнело, темнело, вот уже и деревья слились с ним и стали не видны, но Великий Гончар молчал. Там, наверху, он затаил дыхание, и всё притихло, лишь брызгала грязь из-под копыт да скрипуче пели телеги.
Вдруг мир вспыхнул. Великий Гончар опрокинул тяжёлый стол — всё, что было, раскатилось, — так близко, прямо над головой, так громко, что Нуру вскрикнула от страха и не услышала собственного голоса.
Великий Гончар всё гремел, всё топтал ногами свои труды, и вода полилась, сперва медленно, а там всё быстрее, быстрее. Рыжая дорога текла, пенясь, и телеги плыли по ней, и брели, пугаясь грохота, быки. Люди их подгоняли. Кто-то проскакал вдоль ряда повозок, крича:
— Сворачивай! В сторону, в сторону!.. К холмам!..
Телеги, раскачиваясь, пробирались по жёсткой траве, а вода хлестала и била. Кое-как укрывшись под мокрой накидкой, Нуру дрожала. Всё посерело; даже бык, что их вёз, был виден едва — он шагал тяжело, упрямо пригибая голову, — а дальше будто и вовсе ничего не было, кроме дождя.
Они остановились. Нуру видела, как люди мелькают в дожде — вгоняют в землю прутья, связывают, укрепляют камнями, бросают циновки и шкуры поверх. Наравне с остальными работал и Йова. Едва было готово укрытие, его отдали Хасире и Уту, и Нуру пришлось идти с ними. Но ей уже так хотелось просохнуть и согреться, что она почти не боялась. Впрочем, страх рассеялся быстро: в этом доме дверей не запрёшь, и повсюду люди — Уту не осмелился бы её тронуть.
Нуру нашла себе место и села, но тут же пожалела о том. Уту подошёл близко и опустился рядом, касаясь коленями её коленей — не отойти, не двинуться! Он вынул нож, нож Мараму — так и носил с собой, одел в кожаные ножны, — и принялся вертеть в пальцах.
Было темно, и шумела вода. В этом шуме Нуру не слышала дыхания Уту, во мраке не видела его лица, лишь порою тускло поблёскивал клинок.
— Меня почитают, как бога, а растили, как мужчину, — сказал Уту, склоняясь ближе. — Хороший нож. Я мог бы метнуть его и попасть в тебя с двадцати шагов, но эта забава слишком груба. Лучше я покажу тебе, как человек может жить без кожи… Хасира! Куда ты идёшь? Сядь.
Сестра его застыла у выхода.
— Разве тебе есть дело до меня? — с досадой спросила она. — С того дня, как мы отправились в путь, всё изменилось. Ты изменился. Мы близки к цели, как никогда, но я вижу, это не сплотило нас, а разъединило!
Уту со вздохом поднялся и убрал нож.
— О, Хасира, — сказал он недобро, качая головой. — Ты как дитя. Не умеешь терпеть…
— Разве я не терплю? — воскликнула она. — Теперь ты почти не говоришь со мной. Ты не заботишься обо мне, а потом винишь, но разве это не твоя вина? Эти черви твердят, я только женщина — и ты позволяешь им! Наша мать была женщиной и сумела то, чего не смогли мужчины. Разве я хуже неё?
Уту шагнул вперёд, и ладони его легли на хрупкие плечи сестры.
— Наша мать была умна, — прошипел он, стискивая пальцы, — и умела ждать. О, она умела! А что делаешь ты? Хоть один свой шаг ты просчитала наперёд?
— Ты хочешь позабавиться, но даже не спросил, что понравилось бы мне! Прежде мы решили бы это вместе…
— Молчи! — перебил её Уту, вглядываясь в серый дождливый сумрак. — Сюда идут. Прежде! Прежде ты слушала меня и не смела перечить.
Он посторонился и заставил
