Гай Кей - Последний свет Солнца

— Нет? Почему? Не величайшее ли самомнение думать, будто мы понимаем пути господа? Разве не ты мне это сказал? Подумай! В чем состоит мое прегрешение и куда ушел мой сын?

«Волки и змеи», — глупо заявил Сейнион несколько минут назад. Этому человеку, который страдает от чувства вины уже более двух десятков лет. Старается служить богу, своему народу и носит эти… воспоминания.

— Я верю, — продолжал Элдред, — что иногда нам отправляют послания и мы в состоянии их прочесть. После того как я выучил тракезийский язык и дал всем знать, что покупаю рукописи, в Рэдхилл приехал один валескиец — это было очень давно — со свитком, вот таким маленьким. Он сказал, что купил его на границе Сарантия. Я уверен, что он кого-то ограбил.

— Одна из пьес?

Король покачал головой.

— Их религиозные песнопения. Фрагменты. Рогатый бог и дева. Свиток был изорван, покрыт пятнами. Это был первый письменный источник Тракезии, который я приобрел, Сейнион. И все утро сегодая я мысленно слышу эти строчки:

Раздастся в дебрях леса зверя рев,Тогда земли заплачут детиКогда выходит в поле этот зверь,Должны погибнуть дети крови

Сейнион вздрогнул под ярким солнцем. И сделал знак солнечного диска.

— Я думаю, — продолжал Элдред, — и прошу меня простить, если я вторгаюсь в запретную область, что ты не порицаешь меня именно потому, что тоже кое-что знаешь об этих вещах. Если я прав насчет этого, скажи, пожалуйста, как ты… справляешься с этим? Как находишь покой?

Он все еще находился под впечатлением древних стихов. «Тогда земли заплачут дети». Сейнион медленно произнес, подбирая слова:

— Я думаю, то, о чем говорит нам доктрина, становится правдой. Проповедуя ее, мы помогаем ей стать сущностью мира Джада. Если и существуют духи, божества, полумир рядом с нашим миром, то им… приходит конец. То, что мы проповедуем, станет правдой отчасти потому, что мы это проповедуем.

— Вера помогает этому сбыться? — в голосе Элдреда прозвучало лукавство.

— Да, — спокойно подтвердил Сейнион. И посмотрел на короля. — Вместе с силой, которая заключена в боге, как нам известно. Мы — его дети, расселяемся по земле, заставляем отступать леса, чтобы строить свои города и дома, наши корабли и водяные мельницы. Ты знаешь, что сказано в «Книге сынов Джада».

— Она новая. Не каноническая. Ему удалось улыбнуться.

— Она немного младше, чем песнь о рогатом боге и деве. — Он увидел, как дрогнули губы Элдреда. — В Эсперанье, где она написана, по ней читают литургию, и то же начали делать в Батиаре и в Фериересе. Священники, несущие слово Джада в Карш и Москав, получили распоряжение патриарха цитировать эту книгу, носить ее с собой — это мощный инструмент обращения язычников к свету.

— Потому что она учит, что мир принадлежит нам. Не так ли, Сейнион? Он наш?

Сейнион пожал плечами.

— Я не знаю. Ты представить себе не можешь, как много я не знаю. Но ты спросил, как я нахожу покой, и я тебе скажу. Это непрочный покой, но вот как я это делаю.

Он посмотрел в глаза спутника. Он не стал отрицать то, о чем догадался Элдред. И не собирался отрицать. Не перед Эддредом.

Теперь глаза короля смотрели ясно, румянец почти исчез.

— Ревущий зверь умирает, а не дети?

— Родиас стал преемником Тракезии, а Сарантий — Родиаса по воле Джада. Мы здесь находимся на краю света, но мы дети бога, а не просто… крови.

Снова наступило молчание, несколько иное. Затем король сказал:

— Я не ожидал, что смогу говорить об этом.

Священник кивнул.

— Могу в это поверить.

— Сейнион, Сейнион, мне необходимо, чтобы ты остался со мной. Ты ведь это понимаешь? И теперь ты мне еще нужнее.

Его собеседник попытался улыбнуться, но не смог.

— Мы поговорим об этом. Но прежде мы должны помолиться, со всей доступной нам верой, чтобы ладьи эрлингов плыли домой. Или, если нет, чтобы твой сын и его спутники прошли лес и успели вовремя.

— Это я могу, — ответил король.

Рианнон часто удивлялась, почему все продолжают смотреть на нее таким взглядом, и беспокойство в их глазах читалось так же отчетливо, как крупные заглавные буквы манускрипта.

Не то чтобы она проводила свои дни в печали и рыданиях, отказываясь подниматься с постели (ее мать этого не допустила бы в любом случае), или бесцельно слонялась по дому и двору. Она трудилась так же прилежно, как и остальные, все лето. Помогала восстанавливать Бринфелл после пожара и разрушений, ухаживала за ранеными в первые недели, ездила вместе с матерью к тем, кто пережил смерть и потерю близких, и делала то, что необходимо было там сделать. Она придумывала занятия для себя, Хельды и Эйрин, ела за столом вместе со всеми, улыбалась, когда арфист Амунд пел песню или когда кто-нибудь говорил нечто остроумное или лукавое. И все же ловила на себе эти вопрошающие, брошенные украдкой взгляды.

В отличие от нее, Рании разрешили уехать. Самая младшая из ее служанок (с самым нежным голосом) была так напугана набегом эрлингов, что Энид и Рианнон решили отпустить ее. Слишком много картин пожара и крови видела Рания в этом доме.

Она оставила хозяев в начале лета, рыдая, явно стыдясь, несмотря на их заверения, вместе с группой мужчин, которые должны были провести лето возле их замка, ближе к Стене. Тамошние земли нуждались в защите в летнее время; между людьми Редена и сингаэлями гор и долин к северу от лесов не было мира. Скот и коней воровали с обеих сторон, иногда одних и тех же по несколько раз, и как давно это началось, никто не мог вспомнить. Вот почему Реден построил Стену, почему Брин и другие имели здесь замки, а не фермы. Однако ее родители не уехали, занимались Бринфеллом и его обитателями.

Итак, Рания уехала, и все, кажется, понимали, почему она была так огорчена, и считали это естественным. Но Рианнон осталась и делала все, что нужно, несмотря на ночные воспоминания о молоте эрлинга, разбившем ее окно, или о клинке у своего горла в ее собственных комнатах, который держал орущий, окровавленный мужчина, клявшийся убить ее.

Она обходила по утрам хижины работников, относила еду мужчинам, отстраивающим поместье заново, улыбалась и подбадривала их, раздавая сыр и эль. Посещала церковь два раза в день, пела в положенных местах службы своим чистым голосом. Она ни от чего не уклонялась, ни от чего не отказывалась.

Она просто не спала по ночам. И, несомненно, это ее личное дело, которое она не обязана ни с кем обсуждать, а не повод для всех этих задумчивых взглядов Хельды и матери.

Кроме того, в последние несколько дней, когда строительство близилось к концу и начались приготовления к жатве, ее отец, кажется, тоже начал страдать от бессонницы.