Макс Фрай - Пять имен. Часть 2

Марк Дамасский пишет об одной девочке из Сан-Пьера, которую показывали императору Карлу, королю Богемии. Мать родила ее всю покрытую волосами, как у дикого звереныша, потому что, будучи беременной, смотрела на изображение обезьяны. Да и в кесарском Риме и еще раньше, на брегах Эллады и Крита, жрицы советовали мужьям вешать в изголовье беременных жен изображения совершенных телом могучих героев и дев, полных женской прелести и силы — для того, чтобы рождались на свет сыны и дочери, одаренные всеми достоинствами тела и духа.

Но торгаши и богомольцы только посмеялись над опасениями монны Оливии

и позабыли о беседе, шла Страстная неделя, и все были истощены постом, бдениями и муками покаяния.

А монна Оливия так горевала, что несколько дней спустя и вовсе слегла, начался озноб, кровотечение и жар.

Супруг ее и приглашенный лекарь опасались самого дурного исхода — ее уложили в окуренной ладаном комнате с закрытыми ставнями и приставили сиделку.

Маэстро Никколи, узнав о беде, провел ночь, не смыкая глаз, а наутро, как говорили, продал один из сундуков, а на вырученные деньги нанял десяток расторопных парней из деревни, из тех, что умеют выполнять любые поручения и при этом держать язык на привязи.

Гостиница "Встреча в Эммаусе" опустела, почти все постояльцы

удалились ко Всенощной.

У постели несчастной монны Оливии осталась лишь монашенка да помощник лекаря, парень ленивый и глупый.

Он, было, заснул, но пугливая монашенка разбудила его и послала посмотреть не горит ли что-ее потревожил запах гари, который пробился даже сквозь плотно запертые ставни.

Вернувшись, помощник лекаря сказал монашенке, что уборщики в церкви святого Галла сжигают накопившийся за зиму сор и прежней осени листву, так что тревожиться не о чем. С тем оба — и лекаренок и нерадивая сиделка, приложившись к бутылке, задремали, забыв о своих обязанностях перед болящей.

— Мое дитя не увидит света, — так шептала монна Оливия, сжимая нательный образок в побелевшем кулаке — мое дитя не увидит цвета граната.

И смертный пот выступил на челе ее и над прекрасной излучиной губ.

Наутро несчастная услышала протяженный и радостный звон — разбужен был колокол дель Леоне и колокол дель Попполо, все колокола Флоренции выговаривали воскресшего Христа, звон был волнообразен и велик, а монна Оливия плакала, слушая смерть в женском чреве своем.

Солнце, казалось, не встало в тот день над Флоренцией и небеса праздника были низки и тяжелы.

Спала сиделка в изголовье, глухая, как валун.

Монна Оливия приподнялась на ложе и закричала в последней муке:

— Отворите окна, отворите окна, моему сыну душно в тюрьме!

Монашенка заполошно вскочила и раздвинула ставни — но тотчас отшатнулась с воплем.

Вся спаленка монны Оливии наполнилась дивным светом, подобным живоносному сиянию постоянного пламени, и сияние это было рассеянно словно бы в дымке, даровавшей теплые слияния светотени, розовые, багряные, румяные отсветы уподобились гармонии хора. Алозолотное половодье света переливалось в лад глаголу колоколов.

Монна Оливия, забыв о болезни, встала с постели, и хватаясь за стены, вышла из дому босая и простоволосая.

За одну ночь гранатовый сад наполнился сотнями алых жарких цветов.

И каждое дерево клонилось и полыхало на пасхальном ветру, как неопалимая купина.

У подножия стволов еще тлели кольца костров, прогревавших землю, а вдали, у самой ограды наемные люди, стоя на длинных лестницах, снимали свитки, которыми для тепла оборачивались ветви.

Маэстро Никколи подошел к монне Оливии, которая плакала и смеялась, и поддержал ее под руки, набросив ей на плечи дорожный плащ камальдульца — ведь беременная вышла в одной нижней рубахе.

Монна Оливия разглядела, что почти на каждой развилке гранатных деревьев, виднеются подвешенные страницы книг, эти листы и согревали бутоны.

Буквенная вязь и полихромная сусаль миниатюр сопрягалась с лепестками, живое черпало силу в рукотворном и нельзя было разобрать, где узорная заглавная буквица, где новорожденная завязь.

Маэстро Никколи вскоре покинул гостиницу, сказав, что ему нечем платить за постой, он продал последнее, что было у него-бесценные книги, приобретенные в долголетних странствиях.

Ведь маэстро Никколо Никколи, книжник, пришедший в Тоскану из дальних краев и времен, все свое состояние пустил на приобретение манускриптов, которые медленно тлели в затхлости иневежестве монастырских библиотек, как благородные заточники — в подземелье.

Монна Оливия и ее супруг просили маэстро Никколо остаться в гостинице без всякой платы, но он отказался, предпочтя остаться нищим во дворе своего прежнего дома, ближе к основному собранию книг, которые уже не принадлежали ему.

В положенный срок монна Оливия родила здорового и крепенького младенца, маэстро Никколи согласился стать крестным.

Впоследствии дитя росло полнокровным, буйным, полным радости жизненных соков, как цвет граната.

Если кто выкопает цветущее гранатное деревце и принесет его в каменные покои и замкнет на замок и расставит ловушки для приходящих — сможет ли он насладиться цветением хотя бы неделю.

Нет — без ласки земли и солнца погибнут цветы и иссохнут ветви. Так и запертая книга медленно умирает без читателя, и некому снять животворный плод радости и мудрости. Многие из тех, кто замыкает библиотеки, содрогнулись бы, если бы смогли услышать, как стонут в изнеможении плененные начертанные слова, подобно женщине, которая не может разрешиться от бремени. -

Так говорил маэстро Никколо Никколи, сидя у привратного столба во дворе своего проданного дома с деревянной чашкой для подаяния на коленях.

И рядом с нательным крестом глубоко под ветхим одеянием он скрывал свое последнее сокровище — почерневший от времени обломок каламуса — тростниковой флейты пана. Знак обмена. И знак охраны.

Новелла 20. О фьезоланских пастушьих собаках

На тучных пастбищах по склонам фьезоланских холмов то под облаками, то под звездами блуждают многочисленные стада тонкорунных овец с черными мордами. Их серебристое руно славится далеко за пределами Тосканы, и для того, чтобы сохранить драгоценные стада от волков и лихих людей, пастухи издревле разводят особую породу собак.

Одни говорят, что порода эта берет начало от совокупления одичавшего кобеля, из тех, что преследовали беглых рабов, и Капитолийской волчицы, вскормившей Ромула и Рема, другие утверждают, что родоначальниками Черных пастухов Фьезоле были персидские боевые псы, неведомо как и когда доставленные на италийские берега.