Джордж Мартин - Воины

Долгие дни сливались в один бесконечный день. Для меня они были утомительны, но не сказать, чтобы невыносимы. Самое худшее, что со мной случилось — я натер себе бедра и ягодицы, непривычные к седлу.

Для других все было совсем иначе. День за днем я видел, как они все сильнее впадают в отчаяние. Для Линона пытка была наиболее мучительной. Его перевели в голову колонны, и он вынужден был задавать темп. Римляне кружили вокруг него, точно шершни, жалили его бичами, гнали все вперед и вперед. Когда позади него кто-то спотыкался, цепь дергала его за ошейник, так что шея у него была сбита и растерта. Я изо всех сил старался не замечать его страданий.

— Ты не такой, как другие, Гансон, — сказал однажды Фабий, ехавший рядом со мной. — Ты только взгляни на них! Temptatio не меняет человека, оно лишь выявляет его истинную природу. Посмотри, как они жалки, как они спотыкаются и слепо тащатся вперед! Их разум так же бесплоден, как эта пустыня. И, невзирая на все чувствительные клятвы верности, которые они некогда приносили друг другу, среди них нет подлинного братства, они не ведают чести. Взгляни, как они толкаются и огрызаются, браня друг друга за каждый неверный шаг!

И это была правда. Скованные вместе пленники постоянно тол кали и дергали друг друга. А любая заминка незамедлительно каралась ударами бича. Люди постоянно пребывали в гневе, страхе и отчаянии; не в силах дать сдачи римлянам, они обращались друг против друга. Теперь римляне тратили не меньше времени, разнимая драки между пленниками, чем гоня их вперед. Я взирал на них со спины своего скакуна и больше не видел в них людей. Они походили па диких зверей. Их волосы спутались и сбились в колтуны, кожа почернела от солнца, лица превратились в звериные хари, то злобные, то трусливые и заискивающие...

— Ты не такой, как они, Гансон! — нашептывал мне Фабий, подавшись ближе. — Они — кролики, прячущиеся в норах, нервно принюхивающиеся в поисках опасности, живущие только затем, чтобы плодиться и попадать в силки. А ты, Гансон, — ты орел, могучий и гордый, ты рожден затем, чтобы парить выше всех. Я понял это сразу, как только увидел тебя, когда ты бросился на меня с кинжалом. Ты единственный отважный человек среди них. У тебя ведь нет ничего общего с этой швалью, верно?

Я посмотрел на цепочку изможденных пленников — и ничего не ответил.

По мере того как тянулось temptatio, я чувствовал себя все более и более чуждым страданиям остальных. По ночам я по прежнему спал в цепях, однако ужинал я в шатре Фабия, вместе с римлянами. Я пил их вино, слушал рассказы о битвах и далеких краях. Все они пролили немало крови и гордились этим, гордились оттого, что город, за который они сражались, был величайший город на свете.

Рим! Как загорались глаза солдат, когда они говорили об этом городе! В его великих храмах поклонялись богам с чуждыми, незнакомыми именами: Юпитеру, Минерве, Венере и в первую очередь — Марсу, богу войны, который любил римлян и всегда вел их к победе. На просторных рыночных площадях продавались предметы роскоши и диковинки со всех концов земли. В Большом цирке римляне собирались десятками тысяч, чтобы приветствовать самые быстрые колесницы в мире. На арене сражались насмерть рабы и пленные со всего света. В роскошных общественных банях римляне отдыхали, разминали свои утомленные битвами мышцы и любовались борьбой нагих атлетов. В буйных тавернах и публичных домах Субуры (района столь знаменитого, что даже я о нем слышал) они резвились с покладистыми рабынями, обученными удовлетворять любую прихоть.

Я начал понимать, какой убогой и жалкой была наша жизнь, жизнь беженцев в пустыне, прозябающих в страхе и безнадежности, преследуемых воспоминаниями о городе, которого больше не будет. От Карфагена теперь остались одни воспоминания. Рим же был величайшим из всех городов и стремился стать еще могущественнее: его легионы вот-вот должны были направиться на восток, навстречу новым завоеваниям. Рабам в Риме приходилось тяжко, но для свободных граждан там открывались бесчисленные возможности богатства и благоденствия.

И каждый вечер, когда меня уводили из шатра, хотя мне так не хотелось покидать его уютную прохладу, навстречу мне вели Линона. Я лишь мельком видел ужас в его глазах, потому что каждый раз отворачивался. Что с ним делали в шатре после того, как я уходил, я не знал и знать не хотел.

На четырнадцатый день temptatio Линон сбежал.

Ровная безжизненная пустыня наконец сменилась невысокими холмами, поросшими низкорослой травой и одинокими деревцами. С обеих сторон снова надвинулись горы. Вдали, на севере, они сошлись почти вплотную, открывая узкий проход, ведущий к морю. Река бежала в проход и растворялась в мутно-зеленой дали, обрамленной крутыми стенами ущелья, за которым далеко-далеко виднелось море — слабый отблеск серебра под лучами утреннего солнца.

Я впервые узнал о побеге Линона из перешептываний рабов. Когда рассвело, а он так и не появился из шатра, вдоль строя пробежал взбудораженный ропот. Их хриплые голоса звучали куда оживленнее, чем за все время с начала temptatio. В них слышалась сдержанная надежда, как будто мысль о том, что Линон бежал, отчасти вернула им человеческий облик.

— Он говорил, что сбежит! — шептал один из них. ― И сбежал-таки!

— Но как?

— Но как-то же ему это удалось в прошлый раз...

— А может, он все еще в шатре? Может быть, они наконец доконали его своими зверскими забавами?

Римляне пришли за мной. Когда меня вели вдоль ряда пленников, я слышал, как они бормочут «Предатель!» и сплевывают в траву.

В шатре я огляделся — но увидел только знакомые лица римлян, занятых утренними сборами. Так значит, то, о чем шептались пленники, — правда! Во время этой долгой ночи, наполненной пьяным хохотом, Линону каким-то образом удалось сбежать...

Один из римлян стянул с меня тонкую накидку и развязал мне руки. Я внезапно испытал жуткое предчувствие, что теперь я займу место Линона!

Но вместо этого передо мной бросили пару сапог для верховой езды, солдатскую тунику и бронзовый панцирь — ту же форму, которую носили они все. Мне вручили седельную сумку и показали, что в ней находится: веревка, бич, мех с водой, приличный запас еды и серебряный кинжал — тот самый кинжал, который дал мне Матон, с образом Мелькарта на рукояти. Поверх всего этого положили копье.

Я обернулся к Фабию, который возлежал за утренней трапезой. Он смотрел на меня с улыбкой: моя растерянность его забавляла. Он указал на предметы, разложенные передо мной:

— Это для твоего поручения!

Я тупо смотрел на него.

— Кролик сбежал, мальчик. Разве ты не слышал? Пора тебе отплатить добром за мою щедрость!