Гай Гэвриел Кей - Песнь для Арбонны

Робану это представлялось смехотворным, безнадежно иррациональным, непонятным, как языческий ритуал, но одновременно было правдой и то, что однажды сказала графиня: практически невозможно вспомнить об одном из этих людей и не вспомнить тут же о другом. Они прочно связаны друг с другом, подумал Робан, смертью Аэлис де Мираваль. Робан поднял глаза и увидел Бертрана, непринужденно и свободно сидящего в кресле под золотистым навесом графини. Он широко улыбался, глядя на то, как Уртэ шагает впереди своих коранов, уносящих с поля тело аримондца.

Это никогда не прекращалось. И никогда не прекратится, пока оба они живы. И кто знает, каких людей — и какие страны — они затянут вместе с собой в черную сеть, оставшись навсегда в том времени, более двадцати лет назад, когда в Миравале умерла черноволосая женщина?

Человек, который только что заявил свои права на трон в Горауте, стоял сейчас перед правительницей. Робану показалось, что он выглядит не так, как прежде, даже делая скидку на то, что, когда канцлер видел его в прошлый раз, он лежал связанный и почти голый на постели женщины. Гораутец, несмотря на очевидную боль от ран — из его разрубленного уха капала кровь, — держался с достоинством, стоя перед двумя царственными дамами Арбонны и королем Валенсы. И он был не так молод, как думал сначала Робан. В выражении его лица в тот момент читался намек на печаль. Такого выражения не бывает у молодых людей.

Позади него стояли кузен Бертрана и сын Виталле Коррезе и еще третий коран в мундире замка Бауд. Они уже выглядят, как его свита, подумал канцлер. Или манеры самого гораутца создавали такое впечатление? Может ли само заявление о правах вызвать столь большие перемены? Может, решил Робан, если цель так высока. Часто люди бывают такими, какими их видят другие, не более и не менее, и никто на свете никогда не посмотрит на этого северного корана так, как раньше. Возможно, вдруг подумал он, этим объясняется его печаль.

Графиня поднялась, жестом приказав окружающим не вставать. Робан не видел ее лица, но знал, что она не улыбается. Только не сейчас, когда так много поставлено на карту. Она сказала своим звонким, ясным, далеко слышным голосом:

— Ты с честью выдержал испытание на этом поле, Блэз де Гарсенк, и завоевал благосклонность Риан и Коранноса. Мы призываем всех присутствующих стать свидетелями, что кровавая вражда между тобой и Кузманом ди Пераньо закончена и решена навсегда. — Она намеренно бросила взгляд туда, где над шатром развевалось на ветру знамя королей Гораута. — Что касается остальных вопросов, возникших сегодня утром, то нам о многом надо поговорить друг с другом в следующие дни, и мы не сомневаемся, что король Ватенсы пожелает предложить нам свой мудрый совет в этих делах. Скоро мы ими займемся. А сейчас мы предлагаем тебе заботу наших целителей в Барбентайне, — она быстро оглянулась на Робана, который кивнул, — и больше ничего не станем говорить, а лишь помолимся, чтобы святая Риан благословила тебя своей милостью.

Робан мрачно подумал, что сказано уже очень много. Графиня уже высказала свое мнение, когда встала, чтобы приветствовать гораутца после подъема его знамен, а теперь снова подтвердила его, и совершенно недвусмысленно. Канцлер бросил взгляд через плечо. Лекарь и жрицы прибыли; они быстро приближались, почти бегом. Но Робан знал, что оставалось сделать еще одну вещь, прежде чем Блэза де Гарсенка можно будет отдать их заботам и увести из-под взглядов публики. Это был театр, и он стоял на сцене.

Когда графиня снова села на свое место, встала Ариана, прекрасная в одеждах осеннего цвета. Восход и закат солнца, подумал канцлер, глядя на этих двух женщин, или, так как Ариана уже была не совсем молодой, может быть, больше подходят образы полудня и сумерек. Красота госпожи Карензу при ярком свете почти ослепляла. Его любовь, однако, была отдана старшей из женщин, красоте уходящего дня, и так будет до самой его смерти.

Теперь предстояло вручить розу. Собственно говоря, ему было слегка любопытно, как поступит гораутец. Робан услышал официальные слова Арианы, произнесенные в соответствии с символическими ритуалами Двора Любви. Он не был ни трубадуром, ни кораном, ни танцором или острословом, ни мужчиной того сорта, которые диктуют модные фасоны дамам при дворе. Несмотря на это, канцлер Робан любил свою страну с неиссякаемой страстью, с душевной пылкостью, и знал, что эти ритуалы, какими бы легковесными они ни казались, были тем, что отличает Арбонну и выделяет ее среди остального мира. И он тоже, обычно прозаичный, сухой, трезвый в коридорах замка, мечтал когда-то завоевать эту розу и подарить ее — разумеется — графине под приветственные крики толпы. Эта мечта уже некоторое время не посещала его, но она посещала его не так уж и давно.

— У нас в Арбонне свои традиции, — говорила Ариана. — Здесь, где богиня Риан является чем-то гораздо большим, чем просто Коринна, девственная дочь бога. У нашей богини много воплощений, она объединяет в себе и жизнь, и смерть. Вот почему, — продолжала она ясным, сильным голосом, оставшимся единственным звуком среди павильонов, — вот почему в конце смертельного поединка проводят церемонию в честь Риан и смертных женщин, которые все — ее дочери. Мы просим победителя, избранного богиней и богом, вручить розу. — Она сделала паузу. — Иногда в качестве высшего признания его заслуг мы предлагаем ему вручить три розы.

Она открыла поданный ей сундучок, и Робан увидел, что она действительно собралась полностью провести церемонию в это утро. Это делалось редко, но было очевидно, что Синь и Ариана решили выделить этот момент и этого человека, как только могли. Интересно, способен ли гораутский коран понять, как много взял на себя сегодня. И как долго проживет этот человек, но это, конечно, было связано с тем, как долго любой из них мог надеяться прожить в связи с надвигающейся войной, неотвратимой, как наступление зимы и весны.

— Белая символизирует верность, — сказала Ариана, поднимая сундучок вверх, чтобы все видели. По всем павильонам пронесся ропот предвкушения и удивления. Утро принесло людям больше, чем они могли себе представить. — Желтая — любовь, а красная — страсть. — Она улыбнулась. — Ты можешь подарить их, кому пожелаешь, мой господин де Гарсенк. Ты окажешь нам этим честь.

Блэз Гораутский, запачканный травой и кровью, поклонился Ариане и взял сундучок из ее длинных пальцев. Это была чистой воды церемония, как знал Робан, спектакль, предназначенный полностью для сидящих в других павильонах и стоящих в отведенных местах простолюдинов и для слов и музыки трубадуров и жонглеров, которые разнесут рассказ о нем по замкам и деревням далеко за пределами этого поля, когда закончится ярмарка. Он знал это, он много раз видел это раньше, но был тем не менее растроган. Блэз торжественно передал открытый сундучок сыну Виталле Коррезе и взял из него белую розу. Несколько мгновений смотрел на нее молча, потом повернулся к королеве.