Георгий Эсаул - Моральный патруль. ОбличениеЪ

Варианты ответов:

А). Моральный патрульный должен перевести старушку в положенном для пешеходов месте.

Б). Выстрелить из ракетницы в небо, чтобы привлечь внимание общественности, затем, на глазах толпы растерзать старушку, избить ногами и прикончить контрольным выстрелом в голову (или в головы, или в другой жизненно важный орган)».

Граф Яков фон Мишель прочитал ответы один раз, второй раз, затем откинулся на мягкие подушки и расхохотался (но с приличием смеялся, без надрывов, а красиво, высокоэстетически, с музыкальными переливами):

— Тесты для людей с ограниченными эстетическими возможностями.

Вопросы и ответы рассчитаны на преддаунов с железными пряжками на каменных башмаках.

Возможно, что в моральном патруле не хватает бойцов, поэтому заманивают, кого попало вопросами легчайшими, как мантилька графини Сессилии Гарсиа Ганди Маркес Делакруа, великолепной, неподражаемой, сохраняющей, полагаю, и в плену высочайшие достоинства благородной леди с мягким ароматным сердцем цвета зрелого винограда сорта «Мерло». – Граф Яков фон Мишель решительно подчеркнул пункт «А» в ответах на первый вопрос и северной поэтической гагарой перешел ко второму вопросу:

«В заведении общественного питания несколько особей (люди, или им подобные) употребляют напитки с алкоголем.

Варианты ответов:

А). Моральный патруль прочтёт выпивохам лекцию о вреде алкоголя, о пагубном воздействии спирта на мозг; призовёт к гражданской ответственности, укорит, пожурит и возьмёт с алкоголиков обещание больше не пить спиртное.

Б). Моральный патрульный напалмом сжигает алкоголиков и других посетителей заведения общественного питания».

— Чушь! Бред сивой неблагородной кобылы, родственницы Пегаса! – граф Яков фон Мишель подчеркнул ответ «А», в досаде надкусил перо, выплюнул волосинки, крепко пожал себе руку, призывал к терпению – так девушка перед свадьбой пожимает свои груди (созрели ли для материнства?). – Я полагал некую интригу в вопросах теста, а всё катится по белой дороге в снегах стойбища художников-новосельцев.

На все наилегчайшие вопросы отвечу правильно и, возможно, мне утром присвоят внеочередное звание генерала от морали; затем я разом покончу с укорами в свой адрес и на золотой яхте отправлюсь освобождать великолепнейшую Сессилию Гарсиа Ганди с воспламененной, но глубоко скрытой душой, как магма рыдает под земной корой.

Граф Яков фон Мишель заполнил за час таблицы, хотя рассчитаны они на пять-шесть часов вдумчивого творческого балеринского процесса.

Чайник с целебным травяным настоем (с добавкой эстетических грибов) закипел; граф Яков фон Мишель приложил к щеке батистовый платочек с вышивкой матушки (надпись «Искусство выше Правды»), предвкушал спокойное чаепитие по литературному дзэну, как положено в лучших домах на родной Планете Гармония, где художники мучаются отношением собак и кошек.

Вдруг рыжая шаровая молния ворвалась в закуток, выхватила из тонких рук графа Якова фон Мишеля драгоценный, потому что подарок маменьки, платок и вылетела, будто её мухобойкой отшвырнули.

— Обезьяна! Всенепременно обезьяна, препакостная, гадкая с безумными очами и похотливыми причиндалами – да простят мне эстеты-моральники подобное окаменевшее сравнение! – граф Яков фон Мишель вскочил с диванчика (белая кожа вымирающего бизона), натянул ботфорты, и как был в душистом ночном жабо, пейзажных панталонах, выскочил вслед наглому, не признающему принципов эстетики и такта, животному. – Откуда и зачем обезьяна, будто колумбарий на кривеньких ножках, а зубы – немецкий язык о них сломается, черные с жёлтыми.

Нет, чтобы польстила мне, а убегает с драгоценностью, краше и дороже которой для меня только улыбка маменьки.

Граф Яков фон Мишель выбежал на пустой плац, увидел за ангарами рыжее пятно (пятно помахало платочком), побежал за ангары, досадовал, что не захватил шпагу, но обезьяна уже скакала нагло, в половину крейсерской скорости, чтобы граф Яков фон Мишель тешился, догонял, сновала между Космолётов морального патруля.

— Эээ! – граф Яков фон Мишель на миг остановился около двух девушек в погонах младших лейтенантов, несомненных скромниц, но не с Гармонии, потому что нет в них шика и лоска, бледности потомственных поэтесс с загнутыми беличьими ресницами. – Сударыни! Если бы я ладил гроб, то не осмелился, а сейчас вы для меня – путеводные нити, рифмы, лыко в строку, и простите меня за мой ночной наряд, я же не в подвенечном тюлевом платье, и венок из одуванчиков не обвивает мою многострадальную, но с лучшими мыслями, голову.

Омерзительное животное с волчьим оскалом, хотя и обезьяна, похитило у меня ценную реликвию с запахом ностальгии.

Ах, детство, когда я с Эстетическим букварём бежал в гимназию, и девочки реверансничали, конфузились при этом с недетской скорбью, а печаль уходила через лихорадочный румянец, слаще которого только пудра на пирожных «орешек».

Не подскажите ли мне, миледи, а я вижу, что вы, несмотря на юные года, не мучаетесь подагрой, обходительны и очень любезны, оттого, что знаете здесь каждый закоулок, где не только твёрдые боеприпасы, но и укромные места с соломкой, на которую благо упасть и слагать вирши.

Чья обезьяна?

Куда побежала?

Имею ли я полномочия содрать с неё шкуру, а голову подвесить в сортире для балерин?

И простите мне непрощаемое; не согрелся у камина, не надел обязательный эстетский парик с буклями, а в косице – титановый прут против коварного удара саблей сзади.

Девушки переглянулись, захихикали по-цыплячьи и побежали от графа Якова фон Мишеля в ангар с красочной вывеской «Баня».

— Я не пьянчужка с Космолёта «Звёздный»!

Верьте, мне командир, вверьтесь мне, родименький, а я уж мигом вас домчу на вороных до славы, почёта и уважения, как Пегас поэта переносит на лёгких крылах! – бородатый подполковник с эмблемой «Моральный патруль» на фуражке, с невыразимой печалью и тоской, заупокойным голосом приглашал графа Якова фон Мишеля в Мир неизведанный, а руки полковника бегали, шарили по лицу графа Якова фон Мишеля — так слепой калека пальцами осматривает свою невесту. – Я видел, знаю, что вы преследуете обезьяну – порочное животное, и не желает обучаться грамоте – только ворует и устраивает оргии, но как гляну на её восторженное волосатое личико – так сразу вопросы во мне играют, звенят колоколами, сталкиваются, расходятся, как бараны под мостом.

Я вопрошаю себя: если человеку дозволено, преступнику, и он перешагивает через мораль ногами в замысловатых туфельках, то отчего же нельзя нетерпеливому животному, вся жизнь которого будоражит впечатлительных, словно однодневные мотыльки, барышень.